Вот тут ей по-настоящему стало страшно. И в голову полезла всякая чушь. Про врачей-убийц и учителей-маньяков. Наверное, это было бы смешно, во всяком случае, Варвара с удовольствием посмеялась бы, расскажи ей кто-нибудь такое. Но тут колени ослабли, а во рту стало сухо и гадко.
– Вы проходите, проходите, – посоветовал инспектор и приглашающе подтолкнул Варвару между лопаток. Она переступила порог, и тут он обернулся и, оглядывая совершенно пустой коридор, сообщил ледяным голосом:
– Кто будет подслушивать у дверей, отправится вслед за Стрельниковой. Я предупредил.
Похожий на мокрого воробья маленький человечек поднялся из-за застеленного белой клеенкой стола. Инспектор улыбнулся ему широко и радостно, как давнему знакомцу.
– Вот, пан Квятковский, извольте полюбопытствовать. Обнаружил во вверенном вам учреждении. А вы говорите – ничего нет. Как же нет, когда есть! Присаживайтесь, барышня, – он указал Варваре на кушетку.
Скользкая клеенка противно холодила голые ноги. Варвара незаметно отступила от кушетки подальше. Почему-то ей казалось, что если она не сядет, как ей велели, то ничего страшного с ней не случится. Видимо, Ростик, подпиравший дверь, думал так же, потому что ободряюще улыбнулся Варваре и даже подмигнул.
– Пускай панна подойдет, – велел фельдшер.
И она пошла. Дура, пошла, как привязанная, не в силах противиться чужому голосу, чужой воле, ощущая себя бабочкой на булавке, шла и смотрела, как в окне кабинетика, до половины закрашенном белой краской, колышется молодая тополевая листва, пересыпанная солнечными бликами.
– Стрельникова Варвара Александровна, полных лет пятнадцать, безнадзорная, на учете не состоит… – фельдшер читал из серой картонной папки, а рукой держал Варвару за запястье, наклонив голову, прислушивался к пульсу, – за медицинской помощью не обращалась, жалоб и сигналов тоже не поступало. Пан Кравиц, а вы уверены, что не ошибаетесь?
– Это я у вас хочу спросить.
– Но вы же сами…
– Сам я только что видел, как стараниями этой барышни выстрелил в руках у преподавателя военной подготовки учебный карабин, к тому же не заряженный. И потом, определять – это ваша работа, вам за это жалованье платят, любезный. Мои обязанности – пресекать. Или вы забыли?
Глаза у Ростика, со стоическим видом выслушивающего всю эту ахинею, были совершенно безумными. И Варвара вдруг поняла, что пан директор за нее не заступится, если что. Просто не сможет. Это все равно, что пытаться ложкой вычерпать воду из тонущего корабля.
– И после этого вы будете утверждать, что в Ликсне тишина и спокойствие?! Любуйтесь!
– Панове, что здесь происходит?
– А вас никто не спрашивает!
– Позвольте!
– Не позволю, – Кравиц обернулся к директору, и Варваре стало не по себе. Ничего человеческого не было в этом лице. – Не вашего ума это дело. Не лезьте, стойте и молчите.
– Вы что же, – подал сдавленный голос фельдшер, – вы хотите сказать, что она нава?
– Нет! – отрезал Кравиц.
Потом, сколько ни пыталась, Варвара никак не могла вспомнить, что с ней произошло. Помнила только вспышку бело-зеленого света, и как шарахнулся Ростик, уступая ей дорогу; она не вписалась в дверной проем, толкнула директора; упали, беспомощно звякнули на кафельном полу Ростиковы очки… Варвара выломилась из кабинетика, не видя перед собой ничего, и пришла в себя только на мостках, в лесу. Коричневые струи воды медленно перекатывались на гладких камнях, голубые и зеленые стрекозы неподвижно висели над зарослями стрелолиста у берегов. Над головой шумели, колыхались сосны, солнце сеялось сквозь полупрозрачную молодую листву берез и осинника. Из лесной чащобы тянуло черемуховым холодом.
Я дома, внезапно поняла Варвара. И закрыла глаза. Тишина и покой, не перемежаемые даже пением птиц, обнимали ее, как облако, как туман над осенними плавнями.
Чужой взгляд лежал на лице, будто касался щек прохладными ладонями, медленно вбирал в себя ее всю, пил – как древесный сок.
Варвара очнулась.
Из глубины потока глядело на нее незнакомое, чужое женское лицо. Варвара узнала этот взгляд – так лес много месяцев подряд всматривался в нее, изучал, ожидал… вот, дождался.
Она швырнула в воду учебником – первым, что попалось под руку. Взлетели брызги, стеклянная поверхность ручья разбилась тысячью изображений, поднялся со дна песок, прутики, мелкий водяной мусор. Книжка поплыла по течению, шевеля под ветром распахнутыми страницами, которые медленно набрякали водой. Варвара отвернулась. Посидела еще несколько минут, упихала в рюкзачок остатки школьного имущества и поднялась.
Наивная, она думала, что все закончилось с этой ее выходкой. А ничего никуда не девалось. И лес по-прежнему смотрел ей в спину, только теперь, в отличие от прежних времен, Варвара знала, какое у него лицо.
…Она заснула на этой поляне, заснула, сама не помня как, и лес присвоил ее, оплел повиликой руки, пророс молодой травой сквозь легкие, сделал частью себя, и Варвара знала, чьи глаза глянут на нее из зеркала, когда утром она встанет заплести косу.
***
Воробьи орали и ожесточенно дрались в черемуховых зарослях, закутанный в облако юной листвы куст ходил ходуном, и на траву, на яркие пятна одуванчиков, сыпалась прошлогодняя труха и летели мелкие серые перья. Анджей сидел на лавочке перед больничным крыльцом и курил, полузакрыв глаза. От яростного птичьего гама закладывало уши. Зато здесь, на солнышке, хотя бы не было так тошно.
Идиотизм ситуации заключался в том, что после всего, случившегося в школе, он вдруг ощутил настоятельную необходимость уехать из Ликсны. Не то чтобы – куда глаза глядят, все-таки он не трусливый мальчишка, но там, в школьных коридорах, глядя сквозь плохо вымытые окна на подступающую почти вплотную синюю стену леса, он ощутил внезапный и острый страх. Не тот липкий ужас, который он испытывал попервой, сталкиваясь с нежитью… этот страх был сродни плетке, бьющей наотмашь и побуждающей что-то делать.
Книги. Архивы. Хранилище Нидской библиотеки. Зарыться в вековую пыль, до жжения под веками и нестерпимо ноющих плеч, не спать ночами, мять пальцами горячий свечной воск – есть книги, которые можно прочесть только при свете свечи, а есть и такие, для которых годятся лишь чадящие сальные плошки… и однажды, в дождливое серое утро, все ответы на все вопросы, которые он только будет в состоянии себе задать, выстроятся перед ним стройными рядами. И тайное станет явным, и он поймет, с чем столкнулся в этой чертовой Ликсне, и что в действительности скрывается в глазах этой рыжей девочки с неуклюжим именем Варвара.
– Пан Кравиц! – Квятковский, высунувшись из окна по пояс, окликнул его. Помахал для пущей убедительности рукой. – Идите сюда, пан Кравиц, я вам чего скажу.
Анджей нехотя поднялся с насиженного места. Все-таки его здорово разморило на весеннем солнышке.
– Ну?
– А поезда на Крево отменили, – сообщил Квятковский. Голос его звучал виновато – так, как если бы пан Казимир лично был повинен в произволе железнодорожного начальства.
Анджей пересек заросшую молодыми сорняками клумбу под больничными окнами и присел на подоконник. Колупнул ногтем свежевыкрашенные доски. Если учитывать все транспортные проблемы, которые он успел прочувствовать на собственной шкуре за время своего недолгого пребывания в этом холерном городишке, было бы даже удивительно, если бы станция работала как часы.
– Автобусы? – спросил кратко.
Квятковский скорбно покачал головой и зачем-то протянул Анджею разлохмаченный комок серых бумажных лент.
– Это что?
– А вот… телефонограмма. Половодье, видите ли, пан Кравиц, ну и железку затопило, и на тракте, который на столицу – тут, догадался Анджей, разумелся центр округа город Омель, через который шла дорога на Крево, – на тракте тоже вода стоит.
– И делать что?
Кравиц помялся, глотнул из аптекарской мензурки холодного чаю и предположил:
– Можно на лодке до Толочина, а там уже не так топко, может и автобусы ходят.
– А лодка у вас есть?
Сейчас он скажет, что нету, подумал Анджей с тоскливой досадой, и что я тогда буду делать? Этого идиота даже в профессиональной несостоятельности по такому поводу не обвинишь: ну не обязан житель сухопутного поселка иметь лодку на приколе.
– Лодку можно у пана Родина попросить, – сказал Квятковский неуверенно. – Он не жадный, он даст, а казенную моторку нипочем не выбить, даже вам, несмотря на должность. А вы насовсем уехать собираетесь или только на время?
Было б хорошо, ежели б насовсем, подумалось Анджею. Но что-то подсказывало ему, что так просто он от этой истории не отделается.
На подоконнике лежал, свешиваясь вниз тяжкими, похожими на капустные кочаны, бутонами букет пионов. Цветы срезали совсем недавно, на розовых лепестках еще не просохли капли воды, и газета, которую владелец букета использовал вместо обертки, тоже была мокрой, типографская краска расплывалась сине-черными пятнами. Несмотря на пятна, Анджей разглядел: газета недельной давности. Так что зря он надеется свежие новости таким образом разузнать. Уж лучше заставить Квятковского репродуктор в больничке починить.
