Особенно обрадовал меня совет о. Серафима каждое утро, уходя на работу, испрашивать благословение. Как-то раз в разговоре с Тоней я спросила, можно ли до крещения осенять себя крестным знамением. О. Серафим не забыл и этого вопроса. "Не только можно, но и необходимо", — отвечал он. Таким образом, духовные стремления перестали быть чем-то оторванным, и восстанавливалось органическое единство жизни во всех ее проявлениях.
Незадолго до начала Великого поста у бабушки началась гангрена ноги. В течение трех месяцев она не вставала с постели и тяжело страдала. Близкие по очереди дежурили возле нее по ночам. Бабушка была уже в очень преклонном возрасте, и организм не мог долго бороться с болезнью. Она умирала. В течение своей жизни она была чрезвычайно энергичным, жизнерадостным, общительным человеком, теперь она постепенно отходила от всего: она отказывалась от любимых блюд, которые ей приносили, не хотела слушать писем, которые присылали ей дети и внуки, не разрешала даже приводить Алика (долгожданного правнука) к себе в комнату. Ей больше ничего здесь не было нужно.
Когда я проводила ночи у ее постели, мне казалось, что я нахожусь каким-то образом на грани двух миров. Я чувствовала эту грань, мне не хотелось расставаться с этим неведомым мне до тех пор чувством. Когда весь дом спал, а умирающая смотрела на меня своим отрешенным от всего, "понимающим" взглядом, мне не было страшно. Напротив, какой-то непонятный покой наполнял мое сердце, и когда я приходила утром на работу, никто не мог догадаться, что я провела бессонную ночь.
Так проходил Великий пост. Так я готовилась к встрече Пасхи — праздника победы над смертью. Какова же была моя радость, когда незадолго до Пасхи Тоня привезла мне от о. Серафима большую свечу зеленого цвета (символ надежды) с приглашением приехать к нему вместе с ней к пасхальной заутрене.
Смущало меня только одно — мне не хотелось, чтобы бабушка умерла в мое отсутствие. Но не принять предложение было почти невозможно. Пасхальная ночь совпадала с моим дежурством, но мне удалось упросить тетю остаться вместо меня. Домашним я сказала, что переночую у Тони.
В Загорск мы приехали поздно. Домик, в котором жил батюшка, снаружи, как и в прошлый раз, выглядел заброшенным и необитаемым. Внутри же он был полон людей, собравшихся встретить Светлый праздник вместе с батюшкой в этом маленьком, запертом со всех сторон домике, как прежде встречали его в храме.
Батюшка был занят устройством алтаря и иконостаса. Маленькая комната должна была превратиться в храм, где совершится пасхальная заутреня.
Когда все было готово, все перешли в большую комнату, оставив батюшку одного.
Я не знала никого из присутствующих, кроме хозяев дома. Немного спустя батюшка позвал меня к себе в комнату. "Чувствуйте себя так, как среди самых близких людей, — сказал он и, убедившись в том, что я поняла все так, как он хотел, уже совсем просто добавил, — а теперь пойдите, посидите в той комнате, а я буду их исповедовать". Вероятно, и другие были предупреждены, так как никто не задавал мне никаких вопросов, и я почувствовала вскоре, что все эти люди, приехавшие сюда к батюшке в эту пасхальную ночь, действительно являются близкими мне людьми, с которыми связывают меня самые глубокие, еще не совсем понятные мне нити. Я бы не сумела этого почувствовать, если бы не было прямого указания батюшки: он освободил меня от всегдашней моей замкнутости, он разрешил мне чувствовать себя хорошо. Прислушиваясь к разговорам окружавших меня людей и отчасти участвуя в них, я начинала понимать, в чем основное отличие жизни "в Церкви", жизни "под руководством" от того внутренне беспорядочного, хаотического существования, которое вели все те люди, среди которых мне приходилось до сих пор проводить свою жизнь. Два основных понятия определяли собой характерные черты этого нового для меня образа жизни: "благословение" и "послушание". Не будучи в состоянии полностью охватить заключавшийся в них глубокий смысл, так как для этого нужен большой и долгий опыт духовной жизни, я все же почувствовала в них единственный надежный путь. Всей обстановкой своей жизни, своими словами, действиями, поведением батюшка учил всех, кто соприкасался с ним, все глубже вникать в этот путь сердцем и разумом и одновременно усваивать его практически. Этот путь во многом диаметрально противоположен тому, чему учила семья, общество, литература (не только после революции, но и до нее).
Среди присутствующих были двое: Наташа и Сережа П*. Они оба были духовными детьми батюшки, но прежде не были знакомы между собой. Теперь они стали мужем и женой. Их соединило не личное чувство, но благословение батюшки, личное чувство пришло потом. В основе их союза лежала не страсть, не увлечение, которые так превозносились светскими писателями, но любовь к Богу и стремление к христианской жизни. Во время заутрени Сережа стоял рядом со мной и как-то особенно хорошо, по-детски, молился.
-----------------------
* Панкратовы (прим. ред)
Впоследствии Сережа был убит на фронте, и когда я вспоминаю его теперь, он представляется мне таким, каким он был в эту пасхальную ночь…
Батюшка исповедовал каждого отдельно.
Прежде чем начать богослужение, он послал кого-то из присутствующих убедиться в том, что пение не слышно на улице.
Началась пасхальная заутреня, и маленький домик превратился в светлый храм, в котором всех соединяло одно, ни с чем не сравнимое чувство — радости Воскресения. Крестный ход совершался внутри дома, в сенях и в коридоре. Батюшка раздал всем иконы для участия в крестном ходе. Мне он дал икону трех святителей, как я потом узнала от Тони, потому что в то время, когда икона была у меня в руках, я ни разу не решилась на нее взглянуть.
После литургии все сели за пасхальный стол и начались оживленные разговоры о том, на сколько частей разделилась "Солянка", кто и где встречает сейчас праздник. Батюшка обратил внимание присутствующих на то, что вокруг, даже в непосредственной близости от дома, никто и не подозревает, что здесь происходит. Время шло. Уезжать не хотелось, но я начала беспокоиться о том, что если я задержусь, бабушка может умереть в мое отсутствие. Заметив мое беспокойство, о. Серафим сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы могли слышать все: "Будьте спокойны, ничего не случится. Матерь Божия не допустит. Вы приехали прославить Ее Сына, а Она сохранит весь ваш дом".
Летом 1936 года сестра жила на даче в Тарасовке*. Иногда вечерами она читала вечерние молитвы вместе с Катей, и тогда я к ним присоединялась. Но мне необходимо было уединение, так как надо было, наконец, обдумать все и прийти к окончательному решению. Я уехала в глухую деревню недалеко от Калязина. Там я жила в полном одиночестве и целыми днями бродила одна по полям и лесам.
-----------------------
* Подмосковный поселок по Ярославской железной дороге (прим. ред.)
Ходили слухи о неизбежности войны. Я боялась, что война застанет меня безоружной и, вспоминая слова батюшки, я думала: "А вдруг что случится? Мне надо вооружиться крестом!.."
Я решила на свободе написать письма, в которых я могла бы уяснить себе все то, что меня тревожило, что мешало перейти через пропасть, которая все еще отделяла меня от желанной цели. Я выбрала себе для этого уголок на опушке леса недалеко от болота, над которым носились с криком дикие утки. Туда я уходила со своим письмом, и никто не нарушал моего уединения.
Я пыталась собрать воедино все отрицательное, что было связано для меня с детства с представлением о Православной Церкви, какой она являлась в прошлом в лице своих официальных представителей: о бесчисленных компромиссах, лицемерии, об антисемитизме и многом другом, что воздвигало, быть может, внешние, но трудно преодолимые преграды для всех, кто хотел бы приблизиться к Церкви, находясь вне ее. Я писала о тех тяжелых и страшных исторических ассоциациях, которые вызывают у меня еврейские слова "авойдо зоро" — чужое служение.
О. Серафим все принял с глубоким сочувствием. "Мне понятен твой страх перед словами "чужое служение"", — писал он. Он согласился и с тем, что внешняя история Церкви представляет собой в значительной степени "цепь компромиссов", и прибавил: "продолжающихся и в настоящее время". Дальше он писал о Церкви, которой Глава Сам Христос и Матерь Божия, о Церкви, к которой принадлежат сонмы святых мучеников и угодников Божиих. "Вот к какой Церкви принадлежу и я моим недостоинством", — заканчивал о. Серафим свое письмо.
В последнем из писем, написанном в Калязине, я пыталась подвести итоги. Но итог оказался для меня самым неожиданным. Я вынуждена была признать, что решать собственно нечего, что вопрос о моем крещении решен и предрешен уже давно, даже не знаю когда. Может быть, я должна подумать о сроке? Но и это, видимо, не в моей власти. Путник видит огни впереди. Он идет к ним. Но где же они, далеко или близко? Он не может сказать. Он может обмануться…
