Новый удар Ловчана был так же красив, как и первый. И опять споткнулся о рассеянность и равнодушие соперника.
Розмич снова ответил нехотя – меч описал некрасивую, медленную дугу и не смог бы достать противника, даже в том случае, если бы тот сам прыгнул на остриё.
Звон железа отвлек корабельщиков и от стряпчего, и вертелов с рыбой. Все, как один, смотрели в сторону поединщиков. А некоторые, из числа людей Жедана, даже подтянулись поближе, в надежде на доброе развлечение.
Розмич, погруженный в мысли о Затее, этого не замечал, зато Ловчан, по праву трезвого, видел всё. Дружинник быстро смекнул – при таком поединке интерес девушки будет на его стороне, а он, вместо помощи, окажет Розмичу медвежью услугу.
«А может, всё неспроста? – подумалось ему, когда отводил очередной ленивый удар соперника. – Вдруг это проклятие? Боги нарочно делают влюблённых слепыми и глухими, чтобы, пока те мечтают о безграничном счастье, другие, с холодной головой, добивались этой же любви иначе – обыденно и беспощадно? А может, и не проклятье, наоборот – оберег? Вот влюбится Затея в Ловчана, а Розмич тем самым спасётся от семейных сетей, пагубных для всякого воина».
Со стороны поляны послышались одобрительные крики. Ловчан успел глянуть в ту сторону: кричали люди Жедана, а дружинники, знавшие мастерство Розмича, смотрели на схватку с недоумением. Ловчан и сам не понял, почему обозлился.
Он ушел в сторону, сделал несколько обманных выпадов, а приблизившись к Розмичу, провёл очень хитрый, очень дерзкий удар, который закончился не рубленой раной, а постыдным ударом рукоятью по зубам. Ожиданья Ловчана оправдались…
Противник очнулся, потому как удар этот был его кошмаром, гнойной занозой, бедствием. Ровно два лета Ловчан и Розмич, сходясь в шутейных поединках, до крови подначивали друг друга. Розмич в первые дни разгадал все хитрости соперника, но этот удар понять не мог, ну никак! Бесился, злился, рычал зверем, но только к исходу второго лета разгадал, в чём соль. С тех пор повторять хитрость Ловчан не решался, знал – добром не кончится.
Розмич взревел. Глаза, что прежде были мечтательными и светлыми, потемнели. Воин враз преобразился, стал похож на лютого зверя, готового к прыжку. И этот прыжок не заставил ждать.
Лезвие клинка распороло воздух перед самым носом Ловчана, тот едва успел уйти в сторону. Новый удар метил в плечо, от него Ловчан тоже ушел, в последний миг отбил лезвие. Пригнулся, прошмыгнул рядом с Розмичем, как воришка, и снова удостоился внимания смертоносного жала. Отбил не иначе как волшебством.
Звон железа, что поначалу напоминал крики сонной птахи, превратился в песнь. Страшную, оглушающую, но прекрасную.
У Ловчана не было уж ни единой возможности глянуть в сторону корабельщиков, он только и успевал уходить и уворачиваться, отводить и отбивать. Сам сделал от силы пару выпадов, зато Розмич разил без передышки. Встреться такой противник в настоящей сече – даже ужаснуться не успеешь.
В бешенстве Розмич действительно был прекрасен. Глаза пылают. Тонкий лён рубахи не может скрыть мощь тела, вздувающиеся бугры мышц. Каждый шаг, каждый взмах точен и невероятно быстр. А ведь ещё столь искусен, что в последний миг придерживает клинок, не позволяет ранить товарища. Сами богини не погнушаются поглядеть на такого мужчину…
А вот Затея, как выяснилось позже, погнушалась.
Девица получила-таки нагоняй от дядьки и поклялась быть тише воды и ниже травы, по крайней мере, пока не придут в Белозеро. И хоть самой так хотелось поглядеть, что аж глаза чесались – наказа Жеданова не ослушалась. И когда дружинники одобрительно бурчали и похлопывали взмокшего Розмича по плечам, даже взглядом не одарила.
После неудачи с Затеей Розмич ходил смурной. Говорить разучился окончательно. Единственное, что мог – рычать на дружинников: кому живот подтянуть, кому меч проверить, кому броню поправить. Даже испечённая Вихрушей рыба радости не прибавила.
У искрящегося костра было не столь весело, как в прошлый вечер – Затея сидела тихой мышью, рассказы мужчин слушала будто нехотя, то и дело перешептывалась с гречанкой.
– Покуда в Царьграде были, ромейский чуток выучила, – пояснил Жедан, уловивший недоумение Розмича. Гордости купец не скрывал. – Умная она у нас. Хотя на кой бабе ум? У баб всего делов-то: замуж выйти, детей родить и за хозяйством проследить.
– А зачем же ты её четыре лета по заморским странам возил? – встрял Ловчан.
– Так ведь… – Купец пожал плечами, его взгляд заметно потеплел. – Одна она у нас. Потому и балуем. Брат для неё лучших учителей нанимал, а девка о дальних странах наслушалась и на лодью напросилась…
– Одна? – изумился Ловчан. – Как это?
– А вот так, – сказал Жедан грустно. – Обделили нас боги. И меня, и брата. Правда, у брата хоть Затея народилась, и то… три коровы ведунье свести пришлось. – Помолчав, продолжил: – А я пять свёл, и всё равно ничего. В торговле удачи хоть отбавляй, а с детьми… Прокляты мы. Попорчены.
– А жену другую брать пробовал? – осторожно поинтересовался Ловчан.
– Пробовал. Первую выгнал, вторая сама сбежала, а третья – молодая – в Белозере сидит, ждёт.
– А порча? Неужто не снять?
– Наши ведуны не смогли. Заморские тоже. Может, после этого похода… получится.
При этих словах из взгляда Жедана впервые пропала хитреца, а в самом ни следа мужской стати не осталось. Сидит на бревне – как мешок, набитый сеном. А вот слёз нет – видать, все выплакал уже.
– Покайся в грехах своих! Прими веру новую! Господь милосерд… – начал было Ултен, заслышав их разговор.
– Изыди, поп! – отрезал Жедан. – Иногда лучше спать, чем говорить. Завтра труден день…
Розмич снова взглянул на Затею, но уже иначе.
– Не порча это, – неожиданно для самого себя заключил он. – Недуг редкий. Не к ведунье идти надо, к знахарке.
– Так у меня ж всё… – заикнулся Жедан, подразумевая – покуда шевелится, к знахаркам мужики не ходят.
– Говорю же – недуг! – зло бросил Розмич и отвернулся, не понимая, какая муха его укусила и что вообще произошло.
Спал в эту ночь, как девица перед свадьбой, – тревожно, урывками. И мамка с батькой снились, и порубленные враги. А под утро коркодила привиделась – разинула пасть, щёлкнула острыми зубищами и уплыла…
Дальше, как и обещалось, идти стало тяжелей. И даже попутный ветер не мог облегчить тягот, свалившихся на плечи корабельщиков. Река то петляла, то мелела, то сужалась. А пороги в этот раз испугали даже бывалых людей Жедана. Вдобавок с третьего дня зарядил дождь. Не сильный, но мерзкий – такой только жабам в радость.
Дюжина Розмича не роптала, трудилась в полную силу, никаких поручений не гнушаясь. Жедан забыл нагловатый тон, каким встретил воинов на пристани Алоди. Был до тошноты вежлив, и когда дело дошло до бечевы – первым впрягся в «петлю». Досталось и Ултену, но он, похоже, был только рад этому.
Сам Розмич уставал, как ромейский раб на триерах, но с радостью брался за любую работу – та в два счёта выгоняла из головы мысли о синеглазой Затее. Скоро на ладонях появились совсем не воинские мозоли, иные – рабочие.
Один раз, когда дождь сменило жарящее, как раскалённая сковорода, солнце, Ловчан уговорил Розмича снять рубаху и прямо так сесть на вёсла. Розмич так и не догадался, для чего это нужно, а вечером, поймав заинтересованный взгляд Затеи, смутился до одури и едва не набил морду всей вверенной ему дюжине…
Полбу сдабривали летними грибами, сухари после каторжного труда уплетали, как свежий каравай. Рыбу не удили, добывали острогами прямо у берега. Благо, даже в летнюю пору речка кишмя кишела живностью.
А раз Буй наудачу ткнул копьём в высокие, подозрительно раздвинутые камыши. Руки у воина крепкие и цепкие – отпускать древко даже не собирался, за что и поплатился. Мотнуло в сторону с такой силой, что тут же оказался в реке, завопил. На помощь ему подоспели ещё три пары рук, не менее крепких. Отпускать добычу рыболов отказался.
Огромная рыбина показала стоящим на берегу хвост – немногим уже, чем плечи Розмича, и потянула Буя ко дну. Трое помощников попрыгали в воду, разя могучего противника – острогами и топорами. Чуть сами не утопли, дно вроде бы и под ногами, да илистое оказалось. Огромную, неохватную склизкую тушу с превеликим трудом выволокли на сушу.
Глядя, как противится речная животина, решили, уж не первого ли слугу Водяного поранили. На деле оказался старый-престарый сом. Оказавшийся вне родной стихии, древний хищник пялил огромные глаза и, казалось, проклинал их. На заросшей мхом морде – лютая ненависть.
Увы, есть сомье мясо нельзя – больно старое. Таким даже подзаборный пёс в голодный год побрезгует. Зато хвастаться победой над чудищем можно до скончания века. И чтобы никто не подумал, привирают рыбари, каждый вырвал из пасти ещё трепыхающегося противника по зубу. Ултен тоже взял на память.
