Никого из них я никогда потом не видел, только Жана Д., и то однажды. Мне было двадцать лет. Я жил в комнате на улице Кусту, возле площади Бланш. Я писал свою первую книгу. Приятель пригласил меня поужинать в ресторанчике неподалеку. Когда я пришел, за его столиком было еще двое сотрапезников: Жан Д. и девушка, которая была с ним.
Он почти не постарел. Виски слегка тронуты сединой, тот же ежик. У глаз — маленькие морщинки. Вместо куртки-канадки — весьма элегантный серый костюм. Я подумал, что мы с ним здорово изменились. За все время обеда ни он, ни я о прошлом не обмолвились. Он спросил, чем я занимаюсь. Обращался ко мне на «ты», звал меня «Патрик». И наверняка сказал тем двоим, что давно знает меня.
Мне о нем было известно немного больше, чем во времена детства. В тот год газеты только и писали о похищении марокканского политического деятеля[4]. Один из замешанных в этой истории умер у себя дома, на улице Де Ренод, при загадочных обстоятельствах в ту самую минуту, когда полиция высаживала дверь в его квартиру. Жан Д. был другом этого человека и последним, кто видел его живым. Он подтвердил это в суде, и газеты писали об этом. Но в статьях были и другие подробности: Жан Д. некогда отсидел семь лет в тюрьме. В чем там было дело, не уточнялось, но, судя по всему, неприятности у него начались именно в те времена.
Мы и слова не произнесли о тех статьях. Я его просто спросил, живет ли он в Париже.
— У меня своя контора, на улице Фобур Сент-Оноре. Надо бы тебе зайти ко мне...
После ужина приятель мой куда-то исчез. Я остался один с Жаном Д. и девушкой, брюнеткой лет на десять моложе его.
— Я тебя подвезу куда-нибудь?
Он открыл дверцу «ягуара», стоявшего у входа в ресторан. Из газет я знал, что в определенных кругах его называли Длинным на «ягуаре». С самого начала обеда я все пытался завязать такой разговор, чтобы можно было порасспросить его о прошлом, до сих пор для меня загадочном.
— Это из-за этой машины тебя прозвали Длинным на «ягуаре»? — спросил я.
Но он пожал плечами и ничего не ответил.
Он решил зайти ко мне, на улицу Кусту. Они вскарабкались вслед за мной по узенькой лестнице, потертая красная дорожка на ней чем-то пахла. Они вошли в мою комнату, и девушка села на единственное сиденье — плетеное кресло. Жан Д. остался стоять.
Странно было видеть его в этой комнате, в элегантном сером костюме и темном шелковом галстуке. Девушка оглядывалась по сторонам и, похоже, была не в восторге от убранства комнаты.
— Ты пишешь? И у тебя получается?
Склонившись над ломберным столиком, он рассматривал листы бумаги, которые я изо дня в день пытался заполнить.
— Дерзаешь, с пером наперевес?
Он улыбнулся мне.
— Здесь не топят?
— Нет.
— И ты как-то обходишься?
Что я мог ему ответить? Я понятия не имел, как заплатить в конце месяца пятьсот франков за жилье. Мы, конечно, очень давно знакомы, но это же не повод жаловаться на жизнь.
— Обхожусь.
— Что-то непохоже.
На какую-то минуту мы с ним оказались лицом к лицу в оконном проеме. И хотя его называли Длинный на «ягуаре», я теперь был чуть выше его. Он ласково и открыто посмотрел на меня, совсем как во времена улицы Доктора Дордена. Жан Д. провел языком по губам, и я вспомнил, что он делал это часто у нас дома, когда задумывался. Его манеру вот так водить языком по губам и так пропадать где-то глубоко в своих мыслях я встречал позже у другого, совсем не похожего на него человека — Эмманюэля Берля[5]. И это меня потрясло.
Он молчал. Я тоже. Его приятельница по-прежнему сидела в кресле и листала журнал, валявшийся на кровати, — она подобрала его, проходя к креслу. Хорошо, что здесь была эта девушка, а то мы бы завели разговор с Жаном Д. Это было нелегко, я прочел это в его взгляде. С первыми же словами мы превратились бы в подобия фигурных мишеней в тире: задетые пулей, они тут же падают. Анни, маленькая Элен и Роже Венсан наверняка кончили тюрьмой... Я потерял брата. Ниточка разорвалась. Тонкая ниточка паутинки. От всего этого не осталось ничего...
Он повернулся к своей приятельнице и сказал ей:
— Отсюда прекрасный вид... Прямо Лазурный Берег...
Окно выходило на узкую пустынную улочку Пюже. На углу — сине-зеленый бар, бывшие «Сыры и вина», перед баром несла караул одинокая девица. Всегда одна и та же. И всегда напрасно.
— Прекрасный вид, правда?
Жан Д. разглядывал комнату, кровать, ломберный столик, за которым я писал каждый день. Он стоял спиной ко мне. Его приятельница, упершись лбом в оконное стекло, глядела на улицу Пюже.
Они распрощались, пожелав мне удачи. Чуть позже я обнаружил на ломберном столике четыре аккуратно сложенные пятисотфранковые бумажки. Я пытался найти его контору на улице Фобур Сент-Оноре. Пустые хлопоты. Я никогда больше не видел Длинного на «ягуаре».
По четвергам и субботам, когда не было Белоснежки, Анни брала нас с собой в Париж. Маршрут был всегда один и тот же, и, несколько напрягая память, я его восстановил. Мы ехали по Западному шоссе, затем туннелем Сен-Клу. Переезжали по мосту Сену, ехали по набережным Булони и Нёйи. Я помню роскошные дома, стоявшие на этих набережных, защищенные решетками и листвой; баржи и плавучие виллы, к которым спускались по деревянным лестницам: у общего спуска висели почтовые ящики, на каждом из них было написано название.
— Куплю я баржу, — говорила Анни, — и мы все будем жить здесь на ней.
Мы подъезжали к Порт-Майо. Я легко вспомнил это место по маленьким вагончикам, ездившим по Ботаническому саду. Однажды после обеда Анни повела нас покататься на этом поезде. Вот тут неподалеку и заканчивалось наше путешествие, в квартале, где слились до неразличимости Нёйи, Леваллуа и Париж.
На той улице кроны деревьев, росших по обеим ее сторонам, образовывали свод. Домов не было. Только сараи и гаражи. Мы останавливались возле самого большого и самого современного гаража, светло-коричневый фасад его украшал фронтон.
Внутри была комната, огороженная стеклом. Там нас ждал блондин с вьющимися волосами, он сидел в кожаном кресле за металлическим бюро. Лет ему было столько же, сколько и Анни. Они говорили друг другу «ты». Как и Жан Д., он носил клетчатую рубашку, замшевую куртку, а зимой — канадку и туфли на каучуке. Мы с братом между собой звали его «Бак Дэнни», потому что мне казалось, что он похож на персонажа из детского журнальчика, который я тогда читал.
Что могли рассказывать друг другу Анни и Бак Дэнни? И что они могли делать, когда дверь закрывалась изнутри на ключ, а за стеклами опускались оранжевые шторы? Мы с братом гуляли по гаражу, еще более таинственному, чем холл замка, брошенного Элиотом Зальтером, маркизом де Коссадом. Рассматривали автомобили, все по очереди; у одного не хватало крыла, у другого — капота, у третьего — шины; человек в спецовке лежал под кабриолетом и что-то чинил там с помощью разводного ключа; другой, со шлангом в руке, заправлял бензином бак грузовика, только что с ужасающим ревом подъехавшего. А однажды мы узнали американский автомобиль Роже Венсана с открытым верхом и решили, что они с Баком Дэнни — друзья.
Несколько раз мы заезжали за Баком Дэнни к нему домой, там вдоль бульвара стояло много похожих зданий, мне сейчас кажется, что это был бульвар Бертье. Мы ждали Анни на тротуаре. Она выходила к нам вместе с Баком Дэнни. Мы оставляли нашу малолитражку возле его дома и все вчетвером шли пешком в его гараж маленькими улочками, обсаженными деревьями, застроенными сараями.
В гараже было прохладно, и запах бензина был гораздо сильнее того запаха мокрой травы и воды, который мы вдыхали, когда, застыв, сидели у мельницы. А вот полумрак здесь был такой же, особенно по углам, где дремали брошенные автомобили. Их кузовы поблескивали в этом полумраке, и я не мог оторвать глаз от металлической таблички на стене, желтой таблички, на которой читал название из семи букв, выгравированных черным: КАСТРОЛ; начертание этого слова и звучность его и сегодня как-то волнуют меня.
Однажды в четверг Анни взяла меня с собой одного. Брат с маленькой Элен поехал в Версаль за покупками. Мы остановились перед домами, в одном из которых жил Бак Дэнни. Но на этот раз она вернулась без него.
В гараже, на месте, его тоже не было. Мы снова сели в малолитражку. Ездили по маленьким улочкам всего квартала. Кружили среди улочек, похожих одна на другую и деревьями, и сараями.
В конце концов она остановилась возле кирпичного особнячка, я думаю сейчас, не был ли этот дом в Нёйи заставой, где когда-то брали ввозную пошлину? Но к чему отыскивать те места? Анни обернулась и протянула руку, чтобы взять с заднего сиденья план Парижа и какую-то вещь непонятного мне назначения: это был портсигар из коричневой крокодиловой кожи.
— Держи, Патош... Я тебе его дарю... Он позже пригодится тебе.
Я рассматривал крокодиловый портсигар. Он был окантован металлом, внутри лежали две чудесно пахнувшие сигареты светлого табака. Я вынул их из портсигара и в ту минуту, когда хотел поблагодарить за подарок и отдать Анни сигареты, вдруг увидел в профиль ее лицо. Она смотрела прямо перед собой. По щеке ее стекала слеза. Я не осмелился ничего сказать, и в голове прозвучала фраза племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».
