Так, конечно, долго не могло продолжаться. Ситуация складывалась до смешного — кто кого пересидит… Даже такой говорун, как Сергей, упорно молчит, уминая один сухарик за другим. Первым не выдержал я:
— Ну, мне пора! — говорю вставая.
И вдруг открывается дверь, в комнату входит Володя Добров, наш командир взвода! Вот так чудо!
Наше присутствие ошарашило Доб-рова, но он быстро взял себя в руки, ведет себя так, словно нет ничего особенного в том, что мы с Сергеем оказались в этом доме.
— О-о! Так вот вы где окопались, голубчики, — снимает с плеча мешок, наполненный то ли пшеницей, то ли овсом. Ставит на пол, смотрит на часы. — Увольнение у вас до которого часа?
— До девятнадцати ноль-ноль, — говорит Сергей.
— А сейчас уже сколько? Опаздываете на тридцать минут. Так что выметайтесь! — он улыбается, абсолютно добродушен.
А я смотрю на Яну, она явно смущена, на меня не смотрит, надулась… Зато Эйжбета Даниловна наоборот рада его приходу.
— Зачем это, Володя, — говорит она, а сама сияет.
Мы с Сережей неловко высовываемся, молча киваем, уходим.
— Вас не смущает, что эти мальчики увидели ваш мешок? Что они подумают? — говорит Эйжбета Даниловна.
— На Сенном рынке можно купить все, что угодно. В том числе и овес, -сказал Добров.
— Но там и пшеница продается, а вы второй раз овес приносите, — замечает Яна. Она явно огорчена, на лейтенанта не смотрит. — И вообще…
— Ты что? Подозреваешь меня в чем-то нехорошем? — смеется лейтенант.
— Что ты мелешь?! — вмешалась мать. — Какая нам разница, где Володя достает этот овес. Тебе ведь нравится овсяная кашка по утрам?!
— Большая разница! — отрезала дочь. Она встала, зашагала по комнате.
Помолчали.
— Вам большое спасибо, но прошу вас, Володя, больше этого не делать, -говорит Яна.
Эйжбета Даниловна наконец тоже забеспокоилась:
— Конечно, нам это большая подмога, но если, не дай Бог… — и умолкла.
— Вы же без меня… моей, пусть какой-никакой помощи… Как жить-то будете?
— Будем! — твердо заявила Яна. Эйжбета Даниловна всплакнула:
— Я что-то, Володя, боюсь за вас. Молчат. Долго-долго.
А мы бежим по этой горбатой, заснеженной улочке. Мороз такой, что кажется будто на небе звезды потрескивают. Сергей впереди, я следом.
— Атвоя голубка не такая уж наивная, как хочет показаться.
Я молчу.
— Маменька просто вспыхнула, когда лейтенант заявился, — иронизирует Сергей.
Молчу.
— Так что тебе, голубчик, здесь ничего не обломится!.. — и смеется, гад, смеется…
Я с ходу наваливаюсь сзади на него, колошмачу кулаками по спине.
— Замолчи! — ору.
Валяемся в снегу, я все норовлю заехать ему по уху. Сергей вяло отбивается и смеется:
— Мы же шавки по сравнению с лейтенантом. У тебя в кармане — ноль. На свои несчастные пять рублей подписываешься на заем. Пойми, дурачок, у Доброва зарплата-аа! Лейтена-аа-нт! Нам следует искать девочек на трипперштрассе-еее! — и смеется, гад, смеется!.. — А за Яной надо ухаживать!
Запыхавшись, лежит на снегу. Над нами черное полотно неба, прорезанное яркими звездами. Думаю: теперь никогда больше не увижу Яну. Ну и пусть! Раз она такая двуличная.
— Ладно, — говорит Сергей. — Уступаю тебе Яну. Она не в моем вкусе.
Ну и нахалюга, думаю. Не стал заводиться, промолчал. Потом:
— А что, интересно, принес в мешке лейтенант? — спрашиваю.
— Овес, — без паузы, ответил Сергей.
Моему удивлению нет границ: Сергей ведь не заглядывал в мешок, это-то я точно помню. Откуда ему известно про овес?
— Откуда тебе это известно? — спрашиваю.
Сергей долго молчит, затем коротко:
— Сам насыпал…
Меня подбросило, словно волной. Наклоняюсь, заглядываю ему в глаза:
— Как это сам?
Сергей неподвижно смотрит в небо, на его бровях уже начала оседать изморозь. Потом рассказывает…
— Это случилось через дня три после того, как уехала мама. Был свободный час, ничего не подозревая, я сидел и писал письмецо моей школьной любви Елене Коростылевой, как вдруг меня вызывают к Доброву — в ту ночь он дежурил по училищу. Почему-то лейтенант поджидал меня во дворе, у входа в казарму.
«Товарищ лейтенант! Курсант Иванов прибыл по вашему приказанию!» — отрапортовал я.
Добров обнял меня, отвел в сторонку, остановился, заглянул мне в глаза, тихо спросил:
«Сережа, ты умеешь держать язык за зубами?»
Вопрос застал меня врасплох, я просто растерялся. Я даже усмехнулся, пожал плечом.
«Умею, наверное…»
«Наверное или точно?» — лейтенант серьезен, смотрит жестко.
«Умею», — твердо сказал «После отбоя я вызову тебя к себе… Поможешь мне в одном деле». «В каком?» «Потом узнаешь».
…Ночь была темная, ни зги. Поднимаемся вверх, в самый отдаленный угол территории, где расположены хозяйственные склады училища. Это место специально огорожено забором. Но лейтенант завел меня с тыльной стороны, где находится замаскированный лаз.
Огромный куст вплотную притерт к забору. Отодвинув ветки, Добров находит нужную доску и тихонько отодвигает ее в сторону: пробираемся во дворик и оказываемся в тыльной части огромной землянки. В торцевой ее части зияет зарешеченное окошко. Лейтенант достает из кармана шинели плоскогубцы, ими легко вытаскивает заранее освобожденные гвозди. Снимает решетку — створки окошка откинулись внутрь землянки. Потом лейтенант вынимает из-под шинели мешок, наклоняется и шепотом:
«Там овес. Набери полмешка, не больше, и быстро».
Я проник внутрь, землянка почти под крышу была засыпана овсом. И стал быстро загребать зерно в мешок. Лейтенант стоял на шухере. Было так страшно, что хотелось поскорее смотаться отсюда: я, как машина, загребал овес, приподнимал мешок, проверяя уровень наполнения, и снова греб…
По лицу пот лил ручьями, не столько от тяжести работы, а больше от страха, что нас могут застукать… Ну а дальше, он взял у меня мешок с овсом, нырнул за забор, я следом за ним. Прикрыли доску. Он растворился в темноте, минут пять его не было. Потом вернулся уже без мешка…
— Зачем ты согласился? — шепчу, будто нас могли услышать.
— Он ведь три дня подряд отпускал к маме, давал увольнительную. Освобождал от занятий. Ну и…
Замерзшие, мы почему-то продолжаем лежать на снегу — его рассказ меня поразил.
— Наверное, помогает Янине, — говорю. — Так это ж благородно с его стороны.
— А с другой стороны — это же трибунал.
Издали послышались скрипучие шаги: кто-то бежал, приближаясь ктому месту, где мы лежали. В последнюю минуту Сергей отполз под забор, в темноту. Я последовал его примеру. Мимо нас, похлопывая себя руками по бокам, пронесся наш комвзвода лейтенант Добров.
Спит казарма. Посапывают курсан-тики после тяжелого дня. Только мы с Сережей не спим. Двенадцатый час ночи, а Юра Никитин еще не вернулся из увольнения.
Последнее время наш молчун наладился к одной одинокой женщине. Подробностей их связи Никитин нам не рассказывает, отделывается шуточками или загадочно молчит. Однако каждое воскресенье исчезает втихаря: где он пропадает, что это за женщина — нам неведомо. Правда, Сергею Никитин показал свою зазнобу. Так, мельком, у ее барака, где жила.
Обычно он возвращался вовремя, но сегодня время увольнения давно иссякло, мы с Сережей забеспокоились — заметное опоздание грозит Юре большими неприятностями. Уж десять суток гауптвахты не миновать.
В который раз к нашим нарам подходит дежурный по казарме, сверхсрочник старшина Панасюк, с укором смотрит на нас, потом указательным пальцем тычет по своей «цибуле» — часам. Они у него на цепочке. Когда крышка открывается, раздается звон.
— Я знаю, где он, — говорит Сергей, когда Панасюк отходит.
— Где?
— У него женщина…
— Старая?
— Ага. Лет двадцать пять.
— Беда, — говорю.
Сергей сползает с нар в одних кальсонах, шлепает босыми ногами к Пана-сюку.
— Я знаю, где Никитин, — говорит он. Панасюк долго размышляет, потом:
— Далеко?
— Минут десять. Панасюк тяжело вздыхает.
— Ладно, мотай! Живо. И чтоб ни гу-гу!
Путаясь в штрипках кальсон, Сергей спешит ко мне:
— Слезай, — шепчет он. — Одевайся.
— Куда?
— Туда.
— Куда «туда»? — натягиваю галифе.
— Когда на голове нет волос — это надолго! — шипит он.
А Юрка, гад, лежит себе в постели, на его груди покоится голова женщины. Они молча смотрят в потолок, не в силах вымолвить слово, шевельнуть рукой. Под глазами темные круги, видно здорово потрудились в своей любви.
Женщина убирает с лица Никитина свои волосы, нежно целует его в щечку.
— Давай немножко поспим, а?
— Пора возвращаться, — не меняя позы, говорит Никитин.
— Не надо возвращаться. Оставайся со мной. Давай жить вместе?
— Давай.
Женщина хороша собой: красивый овал лица, тонкие брови, аккуратный носик, сочные, пухлые губы.
