Однажды я вынул из бедного Икара и уничтожил давно накопившуюся кучу журнальчиков для подростков. Вам известен тип этих изданий: в отношении чувств, это — каменный век; в смысле гигиены — эпоха, по крайней мере, микенская. Красивая, но уже очень зрелая актриса, с исполинскими ресницами и пухлой, мясисто-красной нижней губой, рекомендовала новый шампунь. Бедлам реклам. Юным школьницам нравятся сборки на юбках — que c’etait loin, tout cela![115] Когда приглашают с ночевкой, хозяйке полагается приготовить для каждой гостьи халат. Бессвязные детали лишают ваш разговор всякого блеска. Нам всем приходилось встречать на вечеринках для конторских служащих «копунью» — девушку, которая копает ногтями кожу на лице. Только если он очень стар или занимает очень большое положение, пожилому мужчине дозволяется не снимать перчатки, перед тем как пожать руку даме. Привлекай сердца ношением нашего Нового Животикоскрадывателя: ни бочков, ни брюшков. Тристан и три женских стана в кино. Да-с, господа-с: супружество Джо и Дженни возбуждает джуджание. Превратись в романтическую красавицу быстро и дешево. Книжки-комикс: скверная девчонка (брюнетка), толстяк-отец (с сигарой); хорошая девочка (рыжая), красивый папочка (с подстриженными усами). Или отвратительная серия с гориллообразным верзилой и его женой, гномообразной гнидой. Et moi qui t’offrais шоп genie…[116] Я припомнил довольно изящные, чепушиные стишки, которые я для нее писал, когда она была ребенком. «Не чепушиные», говорила она насмешливо, «а просто чепуха»:
Пролетают колибри на аэропланах,Проходит змея, держа руки в карманах…
или:
Так ведет себя странно с крольчихою кролик,Что кролиководы смеются до колик.
Иные ее вещи было трудно выбросить. До конца 1949-го года я лелеял, и боготворил, и осквернял поцелуями, слезами и слизью пару ее старых тапочек, ношеную мальчиковую рубашку, потертые ковбойские штаны, смятую школьную кепочку и другие сокровища этого рода, найденные в багажном отделении автомобиля. Когда же я понял, что схожу с ума, я собрал эти вещи, прибавил к ним кое-что оставшееся на складе в Бердслее — ящик с книгами, ее велосипед, старое пальто, ботики — ив пятнадцатый день ее рождения послал все это в виде дара от неизвестного в приют для сироток на ветреном озере у канадской границы.
Не исключаю, что пойди я к хорошему гипнотизеру, он бы мог извлечь из меня и помочь мне разложить логическим узором некоторые случайные воспоминания, которые проступают сквозь ткань моей книги со значительно большей отчетливостью, чем они всплывают у меня в памяти — даже теперь, когда я уже знаю что и кого выискивать в прошлом. В то время я только чувствовал, что теряю контакт с действительностью. Я провел остаток зимы и большую часть весны в санатории около Квебека, где я лечился раньше, после чего решил привести в порядок некоторые свои дела в Нью-Йорке, а затем двинуться в Калифорнию для основательных розысков.
Вот стихотворение, сочиненное мной в санатории:
Ищут, ищут Долорес Гейз;Кудри: русы. Губы: румяны.Возраст: пять тысяч триста дней.Род занятий: нимфетка экрана?Где ты таишься, Долорес Гейз?Что верно и что неверно?Я в аду, я в бреду: «выйти я не могу»Повторяет скворец у Стерна.Где разъезжаешь, Долорес Гейз?Твой волшебный ковер какой марки?Кагуар ли кремовый в моде днесь?Ты в каком запаркована парке?Кто твой герой, Долорес Гейз?Супермен в голубой пелерине?О, дальний мираж, о, пальмовый пляжО, Кармен в роскошной машине!Как больно, Долорес, от джаза в ушах!С кем танцуешь ты, дорогая?Оба в мятых майках, потертых штанах,И сижу я в углу, страдая.Счастлив, счастлив, Мак-фатум, старик гнилой.Всюду ездит. Жена — девчонка.В каждом штате мнет Молли свою, хоть законОхраняет даже зайчонка.Моя боль, моя Долли! Был взор ее серИ от ласок не делался мглистей.Есть духи — называются Soleil Vert…[117]Вы что из Парижа, мистер?L’autre soir un air froid d’opera m’alita:Son feie — bien fol est qui s’y fie!II neige, le decor s’ecroule, Lolita!Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?[118]Маюсь, маюсь, Лолита ГейзТут раскаянье, тут и угрозы.И сжимаю опять волосатый кулакИ вижу опять твои слезы.Патрульщик, патрульщик, вон там, под дождемГде струится ночь, светофорясь…Она в белых носках, она — сказка моя,И зовут ее: Гейз, Долорес.Патрульщик, патрульщик, вон едут ониДолорес Гейз и мужчина.Дай газу, вынь кольт, догоняй, догони,Вылезай, заходи за машину!Ищут, ищут Долорес Гейз:Взор дымчатый тверд. ДевяностоФунтов всего лишь весит онаПри шестидесяти дюймах роста.Икар мой хромает, Долорес Гейз,Путь последний тяжел. Уже поздно.Скоро свалят меня в придорожный бурьян,А все прочее ржа и рой звездный.
Психоанализируя это стихотворение, я вижу, что оно ни что иное, как шедевр сумасшедшего. Жесткие, угловатые, крикливые рифмы довольно точно соответствуют тем лишенным перспективы ландшафтам и фигурам, и преувеличенным их частям, какие рисуют психопаты во время испытаний, придуманных их хитроумными дрессировщиками. Я много понасочинил других стихов. Я погружался в чужую поэзию. Но мысль о мести ни на минуту не переставала томить меня.
Я был бы плутом, кабы сказал (а читатель — глупцом, кабы поверил), что потрясение, которое я испытал потеряв Лолиту, навсегда меня излечило от страсти к малолетним девочкам. Лолиту я теперь полюбил другой любовью, это правда, — но проклятая природа моя от этого не может измениться. На площадках для игр, на морских и озерных побережьях, мой угрюмый, воровской взгляд искал поневоле, не мелькнут ли голые ноги нимфетки или другие заветные приметы лолитиных прислужниц и наперсниц с букетами роз. Но одно основное видение выцвело: никогда я теперь не мечтал о возможном счастье с девочкой (обособленной или обобщенной) в каком-нибудь диком и безопасном месте; никогда не воображал я, что буду впиваться в нежную плоть лолитиных сестричек где-нибудь далеко — далеко, в песчаном убежище между скал пригрезившихся островов. Это кончилось — или кончилось, по крайней мере, на некоторое время. С другой же стороны… увы, два года чудовищного потворства похоти приучили меня к известному укладу половой жизни. Я боялся как бы пустота, в которой я очутился, не заставила бы меня воспользоваться свободой внезапного безумия и поддаться случайному соблазну при встрече в каком-нибудь проулке с возвращающейся домой школьницей. Одиночество разжигало меня. Я нуждался в обществе и уходе. Мое сердце было истерическим, ненадежным органом. Вот как случилось, что Рита вошла в мою жизнь.
26
Она была вдвое старше Лолиты и на десять лет моложе меня. Представьте себе взрослую брюнетку, очень бледную, очень тоненькую (она весила всего сто пять фунтов), с очаровательно асимметричными глазами, острым, как бы быстро начерченным профилем и с весьма привлекательной ensellure — седловинкой в гибкой спине: была, кажется, испанского или вавилонского происхождения. Я ее подобрал как-то в мае, в «порочном мае», как говорит Элиот, где-то между Монреалем и Нью-Йорком, или, суживая границы, между Тойлестоном и Блэйком, у смугло горевшего в джунглях ночи бара под знаком Тигровой Бабочки, где она пресимпатично напилась: уверяла меня, что мы учились в одной и той же гимназии и все клала свою дрожащую ручку на мою орангутановую лапу. Чувственность мою она только очень слегка бередила, но я все-таки решил сделать пробу; проба удалась, и Рита стала моей постоянной подругой. Такая она была добренькая, эта Рита, такая компанейская, что из чистого сострадания могла бы отдаться любому патетическому олицетворению природы — старому сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.
Когда мы познакомились (в 1950-ом году), с ней недавно развелся третий ее муж, а еще недавнее ее покинул седьмой по счету официальный любовник. Другие, неофициальные, были слишком многочисленны и мимолетны, чтобы можно было их каталогизировать. Ее брат, политикан с лицом как вымя, носивший подтяжки и крашеный от руки галстук, был мэром и душой города Грейнбол, известного своими бейсболистами, усердными читателями Библии и зерновыми дельцами. В течение последних лет он платил своей замечательной сестренке семьсот долларов в месяц под абсолютным условием, что она никогда, никогда не приедет в его замечательный городок. Она рассказывала мне, подвывая от недоумения, что почему-то — черт его знает почему — всякий новый любовник первым делом мчал ее в Грейнбол; Грейнбол приманивал роковым образом; и не успевала она оглянуться, как уже ее всасывала лунная орбита родного города, и она ехала под прожекторным освещением кругового бульвара, «вертясь», смешно говорила, она, «как проклятая бабочка в колесе».
