Дальше быстро-быстро с носилками по каменному коридору, опять устроили несчастному дикую тряску. Бегом до самой операционной, а там аварийные керосиновые лампы «молния», очень вежливые английские медсестры, несколько французских санитаров. Операционный стол, больше похожий на колоду мясника. Перед нами рысью неслись полицейские. Они вбежали в операционную первыми и с ходу стали орать на медиков. Мы опустили Хендрикса на стол, хирург, насколько было возможно, очистил раны, стал зашивать. Пуля прошла под самой глазницей. Этим глазом Хендрикс не видел, надо же, сам себе сделал лоботомию, подумал я тогда. Хирург, молодой малый, залатал его очень качественно, и лицо, и грудь, и живот. Пока он работал, мы вчетвером держали больного. Ввели морфин, приладили трубку с иглой для переливания крови. Хирург тоже считал, что долго Хендрикс не протянет. Но мало ли… Кровь дает силы.
Положили Хендрикса в палату, он и тут буйствовал. Вырвал из вены иглу. Кричал, ругался страшно. Медсестры, бедняжки, очень расстроились. Полицейские принесли ремни, и нам наконец удалось с ним сладить. Привязали парня к кровати, начали переливать кровь. Он только мотал головой по подушке, ему было уже не вырваться.
Отправились на поиски чая и какой-нибудь еды. Еще два дня мы с ним воевали. На второй день мне передали приказ: в роту не возвращаться до тех пор, пока «подсудимый» не окрепнет настолько, что его можно будет передать карающим инстанциям. Все интерпретировалось так, будто Хендрикс преднамеренно не явился в суд.
26 сентября
Поразительно. Хендрикс все-таки не умер. А ведь его внутренности, как и у многих после пулеметного ранения, пришлось собирать по кусочкам. Спасением занималась половина сотрудников госпиталя, я старался не думать о том, что какие-то другие раненые могли из-за этого умереть.
28 сентября
Роту вчера здорово потрепали. Уэйтс, которого я оставил командиром, убит. Потери почти двадцать процентов, но мы впервые после 15-го года смогли занять намеченные рубежи.
Получил телеграмму из батальонного штаба, благодарили за то, что Хендриксу удалось спасти жизнь. И завтра утром он сможет понести заслуженное наказание. К сожалению, подсудимый пока слишком слаб, и перед расстрелом его придется привязать к дереву.
29 сентября
Сейчас одиннадцать вечера. Получил сегодня телеграмму, что расстрел был произведен успешно. Завтра передислоцируемся на новые позиции. Сегодня позвали в штаб на ужин: нынче у них там тушеная говядина и красное вино. Не пошел, сидел в своей деревенской казарме, читал Бергсона.
…Я положил папку на кровать и снял очки. Потом встал и направился к двери.
Бредя по коридору, увидел под дверью Перейры полоску света, но пошел дальше, к лестнице вниз. Выйдя в сад, направился к газону, туда, где под зонтиками пиний стояла лавочка. Сел, стал слушать море.
Только что прочитанное не укладывалось в голове. И думалось мне сейчас о другой войне. Передо мной замаячило усталое и одновременно упрямое лицо сержанта Уоррена, топтавшегося у дверей «дортуара». Словно наяву я слышал собственный голос, менторские интонации, ругательства. Я не щадил этого дезертира. А вдогонку несся голос Ричарда Вариана: «Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек».
Над моей головой тихонько прошелестел в ветвях ветер.
Теперь я знал. И мне следовало это узнать. Что все потеряно, я понимал и раньше; но напоследок мне удалось коснуться отцовской руки.
Глава шестнадцатая
На следующее утро Перейра впервые позавтракал раньше меня. Было почти десять, когда я вылез из-под одеяла. Умылся, побрился, натянул какую-то одежду.
Выпив кофе, пошел искать Перейру. Он сидел в библиотеке, курил сигариллу.
— Как вы? Нормально? — спросил он.
Я кивнул.
— Правда?
— Да.
— А я ведь никак не мог решить, рассказывать или лучше, чтобы вы сами прочли.
— Самому лучше. Будто оказываешься в том времени, внутри ситуации. Больше достоверности.
— Для вас ведь все это полная неожиданность?
— Теперь, когда я оглядываюсь назад, понимаю, что какие-то намеки, наверное, проскальзывали, только я их не замечал. Мама никогда про это не рассказывала. Сказала однажды, что некоторые раны лучше не бередить, это слишком больно. Ну, я и не бередил.
— Я ведь сразу хотел отдать вам дневник, но что-то в вашем поведении меня остановило.
— Испытывали, значит, гостя на прочность.
— Я полагал, что это будет просто, отдать или рассказать. Человеку ведь всегда приятно узнать что-то о своей семье. Я радовался, что могу облагодетельствовать подарком сына однополчанина. Но после нашего знакомства… Вы стали не просто сыном человека, которого я уже почти не помнил. Я увидел человека глубоко нечастного, человека, у которого… так мне показалось… проблемы с психикой. Страшно было вас испугать, навредить. Потому я и тянул.
— Но потом все-таки решились.
— Потом да. Вы так рассказывали о своей жизни, что я… успокоился. Понял, что вы и это сумеете выдержать.
— И все же… Зачем я был вам нужен на самом деле?
— Хотелось понаблюдать за работой мозга, задумавшего такую книгу. Любопытство вполне эгоистическое. Почуял, что вы поможете мне понять наш с вами век и этим скрасите мою жизнь на ее исходе.
— То есть помогу упорядочить хаос. Гармонии нынче действительно маловато.
— Надеялся, что знакомство с сыном капрала Хендрикса, а одновременно и автором «Немногих избранных», поможет мне замкнуть круг жизни. Простите, если я позволил себе лишнее.
— Это было совсем не лишнее, — сказал я. — Хотя доля корысти тут присутствовала.
И еще какая, добавил я про себя. Он допрашивал меня с маниакальной дотошностью. Но ведь ему совсем скоро предстоит погрузиться в вакуум небытия. Со всеми своими не решенными в этой жизни вопросами.
Старик встал, подошел к окну. Долго смотрел на сад, потом развернулся.
— И еще. Возможно, ваш отец спас мне жизнь. Если бы во время атаки я был со своей ротой, убили бы не Уэйтса, а меня.
— Возможно, — согласился я. — Хотя уже на вашей войне офицеры не прохаживались вдоль линии фронта с пистолетом и в алом кушаке.
Перейра какое-то время молчал. Потом смущенно кашлянул.
— Теперь вы знаете, каким я был эгоистом… И все еще согласны стать моим литературным душеприказчиком?
— Согласен. С удовольствием ознакомлюсь с вашими трудами и попробую ознакомить с ними более широкую аудиторию. Честно говоря, не уверен, что сумею убедить наше закосневшее здравоохранение в том, что народ следует исцелять инъекциями крови с малярийными плазмодиями.
— Убеждать не надо, хотя бы доведите до сведения.
— Это можно. Правда, давно я не писал для журналов, но попробую.
— Спасибо, Роберт.
Перейра вдруг в одночасье стал выглядеть на свои годы. Он устало опустился в кресло.
— Рад, что вам удалось вырваться на остров, — сказал он. — Хочу передать вам кое-что еще.
— Сувенир?
Перед глазами тут же возникли пряжка от ремня и кокарда с фуражки.
— Можно и так сказать. Вы прочли упоминание о том, что мне приходилось работать и почтовым цензором?
— «В патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать»?
— Я сохранил их. Лежат на чердаке. Хочу передать их в английский государственный архив, чтобы молодые могли что-то узнать о своих дедах.
— Могу взять их с собой. Если вы, конечно, доверите мне это.
— Да-да, благодарю. Решив тогда, что отсылать нельзя, я снова запихал их в конверты, а конверты заклеил. Так с тех пор, с восемнадцатого года их и не трогал. Но после вашего первого визита полез на чердак и просмотрел адреса и имена на конвертах. Писем оказалось почти полсотни. Вашу маму звали Джанет?
— Да.
— Отдам письмо перед отъездом. Один дружеский совет, Роберт. Не читайте его сразу, дайте себе время пережить то, что узнали из моего дневника. Возможно, в письме не окажется ничего особенного. Я уже не помню, почему его тогда придержал, но, в любом случае, надеюсь на вашу внимательность и понимание.
Я хорошо запомнил эти слова старика.
С острова я отбыл на следующее утро. Больше мы с Александром Перейрой не виделись. Он умер летом того же года. Я получил письмо из Парижа от племянника, ближайшего его родственника. Он сообщил, что Перейра отписал мне сто тысяч франков, это примерно десять тысяч фунтов. В мою лондонскую квартиру доставили несколько посылок и бандеролей, не только книги старика на английском и французском, но и все его рукописные черновики и заметки. Примерно тысяча страниц была посвящена лечению психозов с помощью инфицирования малярией. К этому прилагалось письмо самого Перейры, он уговаривал меня написать еще одну книгу и настаивал на том, чтобы я при любой возможности приезжал на остров. Дом перейдет к племяннику, но «моя» комната будет всегда свободна, и я могу бесплатно ею пользоваться в любое время. «В этой маленькой комнате вам, возможно, удастся из черной руды мучительных трудов выплавить чистое золото. Вы мой собрат по оружию, мой единомышленник. Работа — вот что в жизни самое главное».
