— Ты Буюнг, сын конторщика? — неуверенно спросил он наконец.
— Да. Я вырос… но так и не стал машинистом, — пошутил я.
Старик растрогался и, крепко обняв меня, заплакал.
— Ты так изменился, сынок, — повторил он, вытирая слезы.
— Да… А вы, конечно, уже давно на пенсии?
Старик промолчал. Он отвел взгляд в сторону и как-то странно шмыгнул носом. Я почувствовал, что вопрос неприятен старику, и смутился. Он это заметил.
— Мне не повезло, сынок, — сказал он просто.
— Почему?
— Когда до пенсии оставалось всего несколько месяцев, пришли японцы, — с досадой произнес он.
— И что же?
— Пенсии мне не дали, но заставляли работать все время. Что пенсия! — махнул он рукой. — Паек и тот выдавали кукурузой… Кстати, как отец?
— Отец давно умер.
— Тоже не дождался пенсии? — Старик сокрушенно покачал головой.
Я кивнул. Хотя воспоминания были не из веселых, мне было приятно снова увидеть старика. Он засыпал меня вопросами, и разговор наш затянулся допоздна. Мало-помалу я совсем забыл о цели своего прихода. Да и в самом деле, мысль о том, чтобы попросить дядюшку Касио помочь нам, исчезла в тот самый момент, когда я его увидел, — было ясно, что такая тяжелая работа не под силу слабому и больному старику.
Мы сидели и вспоминали прошлое, наши поездки в город через тиковые леса и бесконечные плантации табака. Старик расспрашивал меня о нашей борьбе за независимость, и, отвечая ему, я не заметил, как солнце, склонившись к западу, опустилось за хребет Барисан, а навстречу ему стали наплывать неясные сумерки.
Я встал и начал прощаться.
— Наверно, мы теперь долго не увидимся. Может быть, никогда, — сказал я, обнимая старого машиниста.
— Почему так? — спросил он кратко.
— Не сегодня-завтра я уезжаю.
— Куда, малыш?
— Не так далеко, но это очень опасно, — стараясь говорить спокойнее, ответил я.
Дядюшка Касио пристально взглянул на меня и попросил обязательно зайти к нему перед отъездом. Ему хотелось чем-нибудь угостить меня.
— Это невозможно. Я уеду очень скоро. Будь Кунчунг жив, мы двинулись бы сегодня же. Дело очень срочное.
— Жаль его, — сказал старик, посмотрев в сторону. Потом еще раз взглянул мне в глаза. — А на что тебе Кунчунг?
— Он умел водить паровоз.
— Паровоз?
— Да.
— А для чего он вам понадобился?
— Нужно перевезти груз.
Старик помолчал в раздумье, затем спросил:
— Вам очень нужен паровоз, сынок?
— Очень. Это важно для нашей борьбы, — ответил я, не понимая еще, к чему он клонит.
Не говоря ни слова, Касио вошел в дом и тотчас же вышел с узелком в руках.
— Идем, я попробую наладить его, — сказал он без колебания в голосе.
— Вы сможете повести паровоз?
— Да, — ответил он твердо.
Это казалось невероятным, и я от удивления не мог вымолвить ни слова.
Дядюшка Касио дернул меня за рукав:
— Ну, идем же, малыш! Покатаемся, как бывало.
Всю ночь дядюшка Касио и еще несколько рабочих возились с паровозом. И лишь перед самым рассветом работа была закончена. Шипение пара неожиданно разорвало утреннюю тишину, и мы, не удержавшись, закричали от радости. Я крепко обнял старика. Он довольно улыбнулся.
— Но ты смотри не прыгай на ходу, сынок, ноги сломаешь!
Утром мы погрузили бомбы на уцелевшие платформы. Решено было выехать к ночи, чтобы вражеские самолеты-разведчики не заметили нас. День пролетел быстро.
Ровно в половине десятого мы двинулись в путь. Я и Касио были в будке. Скрежет колес по ржавым рельсам нарушал тишину спящего леса, яркие искры, вырываясь из трубы, оранжевыми черточками расцвечивали небо.
Дядюшка Касио, показавшийся мне вчера таким немощным, работал ловко и умело, хотя пот катился с него градом и чувствовалось, что это дается ему не легко. В будке пахло дымом, но нам это нравилось.
— Он еще побегает, наш паровоз, верно, дядюшка? — сказал я старику, когда он на минутку остановился, чтобы вытереть пот.
— Еще бы! Двадцать пять лет вожу его, Юнг[112], — гордо ответил он.
— Чувствует хозяина, потому и бежит так быстро, — пошутил я.
Старик рассмеялся.
— Он чувствует, что ты снова залез в будку.
— Двадцать пять лет — это очень много, да?
— Много. И все-таки мне не повезло, — добавил старик, помолчав.
— Почему же?
— Двадцать пять лет я водил паровоз, и вдруг пришли японцы. Так я и не получил пенсии.
Наступило молчание. Касио первым нарушил его.
— Да и паровоз, бедняга, все никак не выйдет в отставку! — произнес он и рассмеялся скрипучим старческим смехом.
— Когда мы добьемся независимости, вы получите свою пенсию, — сказал я, чтобы хоть как-то его утешить.
— Будем надеяться…
Чах-чах-чах-чах… Вокруг тот же лес и те же плантации табака.
Мы проехали километров пятнадцать в полной темноте, до передового поста было уже совсем недалеко. Там мы собирались выгрузить бомбы. Но вдруг паровоз остановился — отказала какая-то деталь в ветхом проржавевшем двигателе. Я был убежден, что Касио все сможет наладить, и поэтому не очень беспокоился. Старик долго возился, что-то ворчал себе под нос и наконец сказал:
— Дело плохо.
Однако — я это видел — он был уверен, что сделает все как надо. Но время шло, а мы так и стояли на месте. На рассвете, когда закурился туман, я приказал солдатам выгружать бомбы в канаву. Нужно было немедленно отогнать паровоз назад, чтобы его не заметили самолеты — они всегда летали по утрам. Дядюшка Касио сделал все, что мог, и когда брызнули первые лучи солнца, паровоз был исправен.
— Возвращайтесь скорее домой. — Я обнял его.
Старик устал и еле держался на ногах. Он пожал мою руку и, тяжело дыша, прошептал:
— Ты только осторожнее, сынок!
— Мы еще встретимся, дядюшка!
Он кивнул и взобрался в будку. Снова шипение пара и лязг колес нарушили утреннюю тишину. Я помахал ему вслед рукой. Старик высунул голову из будки и опять скрылся. Паровоз шел все быстрее и быстрее и вскоре исчез за поворотом. Только серые клубы дыма, повисшие на деревьях, отмечали его путь.
— Самолет! — крикнул кто-то из солдат.
Я вздрогнул и обернулся. Два самолета летели по направлению к плантации, где размещался наш штаб. Вспомнив о паровозе и дядюшке Касио, я похолодел. Один из самолетов неожиданно развернулся и спикировал прямо на скрывшийся за деревьями паровозик. До нас донесся треск пулемета, взрывы бомб. Мы пригнулись к земле. Я зажмурился. Еще очередь, еще взрыв бомбы, и все стихло… Самолет улетел.
Я вскочил и побежал к повороту. Еще издали я увидел паровоз и покореженные платформы.
Медленно подошел я ближе. Дядюшка Касио лежал рядом с паровозом. В правой руке он все еще сжимал молоток, а левой вцепился в колесо; узелок, взятый им из дому, был красным от крови. Я не мог больше сдерживаться, и слезы покатились по моим щекам. Осторожно приподняв дядюшку Касио за плечи, я шепотом произнес:
— Мердека, дядюшка!
Старик был мертв. И он, и его паровоз отправились наконец на покой. Дядюшка Касио так и не дождался пенсии, не успел увидеть свою родину свободной и независимой.
Перевод с индонезийского А. Павленко
Трисноювоно
Трисноювоно (род. в 1929 г. в Джокьякарте), подобно Туру, пишет о войне и революции, опираясь на личный опыт. Он участвовал в вооруженной борьбе против голландцев как студент-ополченец, затем как солдат национальной армии. Трисноювоно получил известность как писатель-новеллист в 50-е годы; сборник «Мужчины и порох» (1960) принес ему литературную премию и широкое признание.
Рассказ «Герой» привлекает не только достоверностью батальных сцен и изображением солдатской дружбы. Писатель размышляет о природе героизма на войне, о том, что самые будни освободительной войны овеяны героизмом, хотя проявления его порой неярки. В новелле автор с большим художественным мастерством и тактом касается темы любви и верности.
В. Цыганов
Герой
Огонь противника был таким ожесточенным, что порой казалось невозможным перевести дух. Телу, прилипшему к земле, хотелось слиться с нею. Я чувствовал, как пот скатывается с меня на пыльную землю.
Голландцы хорошо знали, что мы прижаты, — стрельба с их стороны не ослабевала. Командиру отряда удалось укрыться за деревом, затем последовал приказ выходить из зоны огня неприятеля. Мы поползли один за другим, и секунды эти тянулись медленно, как часы. Только с наступлением темноты мы смогли вырваться из вражеского окружения. За все время сражений на переднем крае наши потери составили семь человек. В этом последнем бою мы потеряли троих. А три дня назад погиб мой друг Герман.
