Аввакум вернулся в Триград освеженный, пропахший смолистой сосной. Таким, во всяком случае, он показался Ахмеду, сыну Парута. Ахмед боготворил Аввакума, испытывал к нему, помимо безграничного удивления, чувство откровенного преклонения, граничащего с суеверным ужасом. Чувствуя во всем — в походке, в каждом движении, в непререкаемо уверенном голосе — силу Аввакума, он ни разу не посмел взглянуть ему в глаза. А если б и осмелился, то вряд ли разгадал бы. о чем говорят лихорадочные огоньки в глубине ею расширенных зрачков, приняв его проявление мучительной душевной боли за выражение некой сверхъестественной силы, сжигающей ум.
Аввакум попрощался с Ахмедом и подарил ему на память свою зажигалку. Лейтенант Георгиев довез его на мотоцикле до Тешела. Всю дорогу Аввакум насвистывал какую-то веселую песенку, и у лейтенанта осталось впечатление, что его седок — кипящий от избытка энергии баловень судьбы, рожденный под счастливой звездой.
Пересев на «газик». Аввакум выключил фары, плавно обогнул площадь и. к великому удивлению лейтенанта, вдруг резко свернул на дорогу к Доспагу. Лейтенант знал, что Аввакум едет в Софию, и этот неожиданный поворот крайне озадачил его.
Он долго глядел вслед машине и, когда мерцающий красный огонек стоп-сигнала исчез во мраке, пожал плечами и усмехнулся с невольной завистью. Не каждому дозволено идти на такой риск.
А «газик», разрезая мрак и набрасывая на выбитую колею складчатые золотистые полосы, мчался в Момчилово. Время от времени на крутых поворотах мелькали дремлющие сосны и черные пихты, темнели глубокие лощины или же вдруг вспыхивали отраженным светом отлогие скалы, поросшие красноватым лишайником и мхом.
Час спустя «газик» уже несся через Луки. Селение казалось обезлюдевшим — оно спало крепким сном. На каменистых осыпях Змеицы, когда-то диких и жутких, горели электрические фонари, а у подножия холма, где стояли бараки горняков, сияло ослепительное зарево пятисотваттных ламп. Ничто уже не напоминало здесь прежней таинственной и зловещей Змеицы. Глядя на мигающие по осыпям огни, Аввакум вдруг подумал об учителе Методии и рассеянно улыбнулся. И он тут же вспомнил многое: дикую Змеицу, учителя с его причудливой судьбой, вдову лесничего, вязальщицу Марию. Учитель переехал в Смолян и теперь, наверное, нежно прижимает к себе Марию, которая наконец-то стала его женой.
Огни горняцкого поселка остались позади. «Газик» летел по проселку, вьющемуся меж лугами, прямо к не видимому в ночном мраке Карабаиру. Стрелка спидометра колыхалась уже за цифрой восемьдесят. Вот и Момчилово, спящее еще более непробудным сном, чем Луки, знакомая Развилка между Верхней и Нижней слободой и угнездившаяся, как наседка, старая, сумрачная Илчова корчма В какую-то секунду ему захотелось остановиться — с нею было связано так много ярких воспоминаний.
Но Илчова корчма и этот поздний час была темна и безжизненна, лишь на миг мелькнули перед ним ее стертые каменные ступени.
Погасив фары и сбавив газ, Аввакум бесшумно выруливал в густом мраке по узким, кривым улочкам, безошибочно ведя машину почти вслепую. Потом затормозил и заглушил мотор.
Глаза еще ничего не различали, но он был уверен, что остановился в нужном месте. Некоторое время он просидел в машине, чтобы привыкнуть к темноте. Мрак как будто немного поредел и перед ним возник длинной тенью низкий колючий плетень.
Аввакум невольно усмехнутся — он не только нашел ограду, но остановился как раз у запомнившегося с прошлого года перелаза. Успех освежил его, как глоток крепкого старою вина.
В этом месте часть жердей повалилась в высокий бурьян, и перескочить через плетень не составляло труда. Отсчитав тридцать шагов от плетня, он вышел к знакомой суковатой сосне. Побеленные стены двухэтажного домика едва проглядывали в ночной тьме. На душе Аввакума было спокойно, словно он после долгого пути вернулся в родной дом.
Он тихо постучал в окошко. Прислушался и снова постучал. Заметив, что изнутри отдергивают занавеску, он чиркнул спичкой и закурил, осветив лицо слабым желтым светом. Ему почудился возглас удивления. Аввакуму стало немного неловко, и он виновато улыбнулся.
А дальше все было так, как и бывает в подобных случаях. Необычное осталось позади, за порогом дома, а перед ним стояла в одной сорочке его бывшая хозяйка, от которой веяло здоровьем и теплом постели. Хотя все выглядело странно и появление Аввакума было неожиданным, Балабаница ничуть не смутилась. Она молча заперла за ним дверь на засов и не спеша тщательно задернула занавеску на окошке, не оставив ни щелочки. В комнате стало темно, как в преисподней, и Аввакум, стоя неподвижно у порога, лишь по легкому шарканью босых ног догадывался, куда движется Балабаница.
Он» зажгла керосиновую лампу над очагом, убавила фитиль, поставив стекло и повернулась к гостю. Только тогда он увидел, как широко открыты ее глаза, как испуганно и смущенно вздрагивают ее красиво очерченные губы. Увидел и ее широкие плечи, и голые колени, и выглядывавшие из-под выреза рубашки тугие груди. Но она не оробела под его взглядом, а старалась улыбнуться ему доброй, приветливой улыбкой.
Аввакум хорошо помнивший неопределенные отношения между ними, понял ее улыбку. Балабаница была удивлена и не знала, как встречать его — то ли как гостеприимной хозяйке, то ли как женщине, которая сама открыто предлагала ему свою любовь По всему было видно, что он пришел к ней как к женщине, но она все же боялась ошибиться — а вдруг он и на этот раз прикинется слепым?
Но на сей раз у него не было причин отворачиваться от нее. Ему была нужна ее любовь, ее первобытная жизненная сила, чтобы влить эту силу в свою душу. Он искал ее любви, любви, не приправленной сантиментами и романтикой, как усталый путник ищет крохотный ручеек, чтобы утоли п. жажду и с новыми силами шагать дальше Во г почему он сразу же обнял ее и нетерпеливо потянулся к губам, хотя сознавал с горечью, что эго вовсе не любовь.
Близилась полночь, пришла пора уходить, и Аввакум поднялся с постели. А она, положив ему руку на плечо и глядя с мольбой, тихо и робко спросила, неужели он действительно собрался уходить.
Аввакум молча кивнул.
После недолгого раздумья она согласилась, что ему не следует оставаться у нее, и сдержанно спросила, так ли он к ней равнодушен, что совсем не интересуется ее заботами, радостями и успехами.
Аввакум попытался уверить ее что всегда интересовался ее жизнью и работой. Ему, например, хорошо известно, что она стала бригадиром на молочной ферме. Но голос его звучал вяло и неуверенно — он стыдился самого себя и старался не глядеть ей в глаза.
Она кротко улыбнулась, одернула сорочку и проворно поднялась с постели.
— Поторапливайся, — сказала она. — скоро светать будет. Если еще раз поедешь через Момчилово, то не заходи ко мне.
Она обняла руками ею шею и звонко поцеловала.
Когда он вышел из дома, три яркие звезды созвездия Орион уже сверкали высоко над головой. Дул ветер, и небо над Карабаиром было покрыто тучами. Все предвещало дождь.
Он осторожно, на самой малой скорости лавировал по кривым улочкам. Через несколько минут машина выехала на проселочную дорогу, ведущую в Доспат. Аввакум включил фары и вздохнул с облегчением — Момчилово осталось позади.
Машина неслась по проселку, подпрыгивая на ухабах и сердито ворча на разбитую колею. Дул встречный ветер. Вскоре по натянутому тенту застучали первые капли осеннего дождя.
2
Дело Ичеренского, а затем бактериологическая диверсия в Родопах принесли Аввакуму немалую славу. И, хотя слава эта не получила широкой огласки из-за особого характера деятельности Аввакума, она тем не менее легла тяжким бременем на его плечи, угрожая постоянной, растущей опасностью для самой его жизни. Еще не было точных данных, что иностранной разведке удалось раскрыть Аввакума, но некоторые перехваченные сообщения подсказывали, что за ним охотятся и что кольцо вокруг него медленно, но верно сжимается. Возникла необходимость прекратить на некоторое время его деятельность в органах госбезопасности, порвать связь с людьми, привлеченными к делу Ичеренского и к расследованию бактериологической диверсии в Родопах, и снова превратиться в реставратора археологических находок, в ученого, целиком поглощенного исследованием древностей. Окружив его подобным «мертвым пространством», органы госбезопасности до поры до времени решили держать в состоянии консервации своего лучшего оперативного сотрудника.
Закончив свой последний деловой разговор с полковником Мановым (они встретились «случайно» на «нейтральной» квартире), Аввакум отправился домой и, облачившись в свой длинный шелковый халат, стал рыться в вещах и бумагах, чтобы уничтожить все, имеющее хоть какое-нибудь отношение к его работе в контрразведке. Он пощадил только некоторые мелочи, с которыми никак не мог расстаться: коробочку с алюминиевым порошком, копировальную ленту, несколько пузырьков с растворителями, складную лупу и тюбик с гримом. Не смог он выбросить и столь ценные для него наборы отмычек для обыкновенных и американских замков — инструменты, которые он сам сделал в экспериментальной физической лаборатории института. Добравшись до серебряной чаши Ичеренского, Аввакум задумался. Этот незаурядный шпион заявил присутствовавшему при его казни прокурору, что дарит свою серебряную чашу Аввакуму, а геологический молоток — учителю Методию Парашкевову. Учитель с омерзением отказался от подарка, а Аввакум с большим удовольствием принял чашу. Она понравилась ему прежде всего как произведение искусства и как память о трудной победе над равным по силе противником. А стихи Шелли, вырезанные на дюралюминиевом потайном цилиндре, звучали в его душе, как дуновение весеннего ветра, как соловьиная песнь:
