Если я его побью, а так, вероятно, и будет, то император Александр подвергнется большому риску. Сегодня он мог бы покончить дело одним словом. Но кто знает, что будет в следующую кампанию? У меня есть деньги и больше войск, чем мне нужно. Ко мне прибудут скоро 6 тысяч польских казаков, а в следующую кампанию у меня их будет 15 тысяч. У меня уже есть опыт этой войны. Моя армия ознакомилась на опыте со страной и с войсками, с которыми ей придется иметь дело. Это — неисчислимые преимущества. Если я расположусь на зиму здесь и в Калуге, даже в Смоленске или Витебске, то Россия погибнет. Как и в Остероде, я принес в жертву все соображения престижа, и теперь мне остается лишь преследовать интересы моей системы и той великой политической цели, которую я поставил перед собой. Если бы император Александр поразмыслил, то он понял бы, что ему может дорого обойтись его образ действий, когда он имеет дело с человеком моего склада, которому не приходится больше с ним стесняться, потому что он не ответил ни на одно из моих предложений. Вы нехорошо сделали, что не приняли на себя это поручение: вы бы заставили их слушаться голоса рассудка.
Я вновь сказал ему, как и при предыдущем разговоре, что меня пожелали бы выслушать не больше, чем Лористона. Я добавил, что Кутузов, на котором лежит большая ответственность, быть может, хотел бы вступить в переговоры, чтобы поскорее избавиться от этой ответственности, но я сомневаюсь, чтобы ему это было разрешено; возможно также, что его любезные слова являются нарочитой игрой с целью внушить нам надежду на соглашение в близком будущем и усыпить императора в Москве; в Петербурге сознают свои преимущества и наши затруднения. При слове «усыпить», как и при слове «затруднения», император вздрогнул.
— Что это за «наши затруднения»? — спросил он сердитым тоном.
Но тотчас же переменив тон, он с явным волнением предложил мне пояснить, что я разумею под «нашими затруднениями».
— Прежде всего, государь, — ответил я, — большим затруднением будет зима, затем недостаток складов, лошадей для вашей артиллерии, транспортных средств для больных и раненых, плохое состояние одежды ваших солдат. Для каждого потребуется тулуп, меховые перчатки, шапка, закрывающая уши, длинные чулки и сапоги, чтобы они не отморозили себе ног. Ничего этого у вас нет. Для лошадей не заготовлены подковы с шипами. Как они потащат артиллерийские орудия? Я мог бы до бесконечности говорить на эту тему перед вашим величеством. Потом перерыв наших коммуникаций. Пока еще погода хороша, но что будет через две недели или месяц, а может быть, и раньше?
Император слушал меня. Я видел его нетерпение, но все же он позволил мне говорить. Мои замечания, основанные на предположении о нашем отступлении, рассердили его, по-видимому, не меньше, чем слова «усыпить» и «затруднения», причем особенно он был недоволен тем, что я проник в его мысли. Потом он сказал:
— Значит, вы думаете, что я покину Москву?
— Да, государь.
— Это еще не наверное. Нигде мне не будет лучше, чем в Москве.
И он начал подробно перечислять преимущества, которые дает этот город благодаря тому, что здесь сохранились приспособленные для всяких нужд здания; по словам императора, надо предпочесть Москву всякому другому месту. Он говорил о способах снабжения, о тех запасах, которые еще сохранились в Москве, и о тех, которые он дополнительно собрал здесь. Правда, он подробно остановился и на тех затруднениях, которые испытывало наше снабжение из-за казаков, но, по его мнению, такие же затруднения будут везде, пока он не получит польских казаков, чтобы противопоставить их русским; отсюда он делал вывод, что, не говоря уже о больших политических выгодах пребывания в Москве, эту позицию надо предпочесть еще и со многих других точек зрения, хотя бы из-за тех приспособленных зданий, которые были здесь спасены от пожара. Что же касается нападений казаков, то, по его словам, он имел возможность устранить эту помеху при помощи пехотных отрядов, которые он разместит в блокгаузах с таким расчетом, чтобы они образовали оборонительную линию; все это он организует после сражения, которое даст Кутузову, чтобы отбросить его и обрести спокойствие. Он соглашался, что очень неприятно, когда нас тревожат на наших коммуникационных путях, начиная от самых дверей штаба главного командования, и с этой точки зрения было бы выгодно отойти ближе к Смоленску, то есть поближе к своим остальным корпусам, резервам и базам, тогда как неприятель будет ослаблен, отдалившись от организованных им баз; но он подчеркнул со свойственной ему глубиной мысли, что этот вопрос является одновременно и политическим и военным, а поэтому надо хорошенько взвесить все соображения, прежде чем принять какое-либо решение; как мне показалось, он склонялся в пользу пребывания в Москве.
Император все время возвращался к вопросу о том, как он использует зимою польских казаков, подкрепив их пехотными постами в блокгаузах, чтобы обеспечить армии спокойствие. Это была его излюбленная идея. Так как мир можно заключить только в Москве, то он обдумывал всяческие способы, чтобы держаться в Москве, подобно человеку, который, поверив, что он преследует выгодные и даже необходимые цели, долго обдумывает дело и в конце концов начинает верить в его возможность, убеждается в этом и хочет, чтобы другие тоже были убеждены. Исходя из этих предположений, он говорил о возможности расположить армию в Калуге и о большом наступлении на этот город (причем в Москве останется только гарнизон), хотя бы для того, чтобы посмотреть, что будет делать русская армия. Он жаловался, что наборы в Польше проходят медленно, что г-н де Прадт ничего не делает, не выполняет задач представительства, ничего не соображает и своей скупостью и бестактностью испортил все дела в Варшаве.
— Если бы я послал Талейрана, — прибавил он, — то у меня было бы уже 6 тысяч казаков и мои дела тотчас же приняли бы другой оборот.
Все свои затруднения он приписывал исключительно помехам со стороны казаков и при этом твердил, что у него больше чем нужно сил, чтобы разбить Кутузова и двигаться куда ему угодно.
Трудности, связанные с зимою, с абсолютным отсутствием всего необходимого для защиты людей от морозов и т. п., не принимались им в расчет.
— Вы не знаете французов, — говорил он мне, — у них будет все, что нужно; одна вещь будет заменять другую.
Он высмеивал мои соображения о подковах для лошадей, уверяя, что наши артиллерийские и кавалерийские офицеры и наши кузнецы не менее хитроумны, чем русские. Много раз, однако, он говорил о том, что было бы выгодно отойти ближе к своим корпусам, стоящим на Двине, но главным образом для того, чтобы внушить им ту энергию, которую он не в состоянии был передать им на расстоянии. Он жаловался, что генералы не умели полностью использовать находящиеся в их распоряжении силы. Император, казалось, говорил с полным доверием ко мне и даже с полной непринужденностью. По его словам, ни один из маршалов, за исключением герцога Далматского[191] и маршала Сен-Сира, не был способен руководить армией, насчитывающей 30 тысяч человек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
