По всей территории Дуалистической монархии прокатилась тогда волна национализма, вызвавшая бесконечные и бесплодные споры относительно школ, рабочих мест и даже табличек с названиями улиц. Во время переписи вопрос о том, какой язык для человека является родным, стал ключевым при определении соотношения сил между отдельными нациями – а потому различные группировки даже стали вывешивать плакаты, подталкивающие к тому или иному «верному» ответу на него. Часто национальный вопрос сочетался с классовыми противоречиями – например, румыны и русины были по преимуществу крестьянами и в этом качестве противостояли венгерским и польским землевладельцам.
Тем не менее сила националистического движения была такова, что классы, которые в других странах сплотились вокруг социалистических, либеральных или консервативных партий, в Австро-Венгрии раскололись по национальному признаку.
Поскольку картина чересполосицы населения в Австро-Венгрии складывалась веками, то практически в любом месте можно было обнаружить узел национальных противоречий: в Словении словенцы конфликтовали с итальянцами, в Галиции – поляки с русинами, а немцы, казалось, противостояли всем – и тем же итальянцам в Тироле, и чехам в Богемии. В 1895 г. правительство Австрии пало из-за того, что немецкие представители выступили против создания для словенцев параллельных классов в средней школе. Два года спустя между немцами и чехами вспыхнул конфликт из-за права использования чешского языка в официальных документах – в итоге начались уличные беспорядки, а еще один премьер-министр был вынужден уйти в отставку. Когда в 1904 г. в Университете Инсбрука дали возможность изучать право на итальянском, это вызвало возмущение и манифестации уже со стороны немецкого населения. Новые железнодорожные станции оставались безымянными из-за того, что не удавалось прийти к согласию по поводу языка, на котором их следует назвать. Вероятно, нет ничего удивительного в том, что именно работавший в Вене Зигмунд Фрейд выдвинул концепцию «нарциссизма малых различий». В своей работе «Недовольство культурой» он писал: «Именно живущие по соседству и вообще близкие сообщества чаще всего склонны к постоянной вражде и взаимным насмешкам»[577]. Работавший тогда в Вене английский журналист Генри Уикем Стид отмечал: «Все было пропитано духом эфемерности. Внимание общества сосредоточивалось на пустяках – на том, как в Опере поссорились чешский и немецкий исполнители, на драке, которая произошла в парламенте из-за назначения какого-то чиновника в Богемии, на достоинствах последней оперетты или на продаже билетов для благотворительного бала»[578]. Представители молодого поколения становились циниками и находили политику скучной – или присоединялись к одному из новых политических движений, обещавших навести порядок – пусть даже и путем насилия. Алоиз фон Эренталь, будущий министр иностранных дел Австро-Венгрии, писал в 1899 г. своей кузине, что «ошибочный подход к национальному вопросу» ослаблял империю и вредил ее международному положению: «Пессимизм – этот наследственный недуг австрийцев – уже охватывает молодежь и грозит задушить любой благородный порыв»[579].
Национальные противоречия не только приводили к вспышкам уличного насилия, но и до крайности затрудняли работу обоих парламентов Дуалистической монархии. Политические партии, создаваемые на основе языка и этнической принадлежности, были по большей части заинтересованы лишь в защите этнических же интересов, а потому блокировали работу, которая не служила этим целям. Депутаты дули в трубы, звенели колокольчиками, били в гонги и барабаны, бросались чернильницами и книгами – все для того, чтобы заткнуть рты оппонентам. Обструкция стала обычным приемом – в ходе одного из самых известных случаев такого рода немецкий депутат выступал подряд двенадцать часов, лишь бы только не дать чехам возможности добиться в Богемии и Моравии равных прав для чешского языка. Один консервативно настроенный аристократ писал другу: «В нашей стране оптимист должен покончить жизнь самоубийством»[580]. Правительство ухитрялось кое-как работать, но все чаще прибегало к чрезвычайным полномочиям. Когда в августе 1914 г. началась война, заседания парламента были приостановлены на несколько месяцев, а на деле он не собирался до весны 1917 г.
Кроме того, национализм разъедал бюрократический аппарат, поскольку государственные должности стали для различных группировок способом вознаграждать своих сторонников. Размеры аппарата и расходы на его содержание из-за этого колоссально возросли. С 1890 по 1911 г. численность чиновников увеличилась в три раза – главным образом за счет новых должностей. В одной только Австрии на 28 млн жителей приходилось 3 млн гражданских служащих. Тема нескончаемой волокиты стала всюду проходить красной нитью – или, точнее, двухцветной бечевкой: черно-желтой для имперских дел, красно-бело-зеленой для венгерских и коричнево-желтой – для боснийских, как только Босния была аннексирована. Даже простое налоговое поступление должно было пройти в Вене через руки 27 различных чиновников. Специальная комиссия, посланная в приморскую провинцию Далмация для улучшения местного управления, выяснила, что сбор прямых налогов с населения требовал затрат вдвое больших, чем получаемые суммы. Комиссия отчиталась об удручающей картине неэффективности и пустых затрат по всему региону – например, от чиновников и так требовалось работать лишь по пять-шесть часов в день, но и этим утруждали себя лишь немногие. Один новый сотрудник министерства иностранных дел отмечал, что ему редко когда требовалось решать больше трех-четырех вопросов в течение дня, и никто не возражал, если он опаздывал или уходил раньше. В 1903 г. британскому посольству пришлось десять месяцев ждать решения вопроса по поводу пошлины на канадский виски. Английский дипломат докладывал: «Если мешкотность в делах управления этой страной возрастет еще сильнее, то ситуация скоро сравнится с тем, что мы наблюдаем в Турции»[581].
Неудивительно, что люди сравнивали бюрократический аппарат империи с разбитой старой клячей, но последствия такого положения вещей были отнюдь не веселыми. Отвращение к явлению, которое венский сатирик Карл Краус окрестил «бюрокретинизмом», еще больше подрывало уверенность подданных в собственном правительстве. А огромные расходы на содержание чиновников, помимо всего прочего, означали, что останется меньше средств на армию, которая и без того страдала от бесконечной политической грызни. До 1912 г. венгерский парламент не соглашался увеличить оборонные расходы и ежегодный призывной контингент, требуя взамен уступок по вопросам вроде упомянутого выше языкового. Лишь когда у самого порога Дуалистической монархии разразился Балканский кризис, обсуждение этих тем несколько продвинулось вперед. Тем не менее к 1914 г. расходы Австро-Венгрии на армию были меньше, чем даже у Великобритании, которая, конечно, обладала самыми маленькими сухопутными силами среди всех держав Европы. Общий военный бюджет империи Габсбургов более чем в два раза уступал российскому, а ведь именно Россия должна была стать для Австро-Венгрии самым серьезным противником[582].
Конечно, империя не была просто «плывущим по Дунаю трупом», как ее иногда называли в союзной Германии, но государство было определенно больно. Было обдумано немало способов лечения, но все они или были отвергнуты, или оказались негодными. Во время споров о языке венгерских полков имперские военные предложили план силового подавления оппозиции, но Франц-Иосиф отказался даже рассматривать его[583]. Надежды воспитать новое поколение чиновников, которое стояло бы выше политики и служило стране в целом, рухнули под воздействием инерции усиливающегося национализма. В Австрии даже ввели всеобщее избирательное право, надеясь таким образом прочнее привязать массы к короне, однако это привело лишь к тому, что новые националистические партии получили еще больше голосов. Наконец, на повестке дня стоял и так называемый «триализм» – новая форма компромисса с южными славянами. Эта идея становилась все более популярной среди сербов, хорватов и словенцев, обитавших на юге Дуалистической монархии и в ее балканских владениях. Южнославянский блок, по мысли тамошних националистов, должен был стать противовесом Австрии и Венгрии. Эта идея была с ходу отвергнута венграми.
Последней надеждой для многих оставался наследник престола – Франц-Фердинанд, который был молод, энергичен и полон новых идей – в целом весьма авторитарных и реакционных. Возможно, он мог обратить перемены вспять и вновь сделать империю абсолютной монархией с сильным центральным правительством. Наследник определенно выглядел и действовал так, как полагается решительному руководителю.
