— Каждый проходит свой путь. Кто-то с раннего детства чувствует себя двойственно, но подобные люди очень редко становятся прибоженными, потому что…
— Вовремя учатся скрывать свою природу?
Марис не подтвердила моё предположение. Впрочем, и не опровергла, а продолжила рассказ:
— Подавляющее большинство ощущает себя либо девочкой, либо мальчиком. Ровно до того дня, когда начинается необратимое.
Узкие плечи вздрогнули. Происходи это с кем-то другим, я бы решил, что мой собеседник собирается всплакнуть, но прибоженному, скорее, было лишь неприятно вспоминать собственные злоключения. И больно, но не настолько, чтобы нельзя было вытерпеть.
— Когда твоё тело тебя же предаёт, становится чужим, непонятным, своевольным… Требуется очень много сил, чтобы уцелеть. Больше всего хочется в эти минуты спрятаться от всех подальше, забиться в самый тёмный угол, обхватить себя руками так, чтобы нельзя было вдохнуть, а нужно совершенно обратное. Помощь. Чем раньше за тобой приходят из кумирни, тем лучше.
Особенно для хранителей веры. Опоздай они на несколько дней, рискуют не обзавестись ещё одним ягнёнком для своего стада.
— Хорошо, если двуединство проявляется рано, пока ты не привык к себе. Но кое у кого изменения начинаются уже перед самым совершеннолетием, и вот это настоящая беда.
Могу себе представить. Каково бы было мне, скажем, если бы я вдруг обнаружил, что превращаюсь в женщину, причём ровно наполовину? Жуть. Наверное, наделал бы очень много глупостей.
— Оллис как раз из поздних. Не самых, но… Она считала себя женщиной слишком долго. И даже потом не хотела смириться.
— Вы наблюдали за ней?
— Разумеется. Она хорошо научилась скрывать свои чувства, но от того, кто пережил всё то же самое, спрятать истину невозможно.
— Потому она и сбежала накануне посвящения?
Марис скрестила руки на груди:
— Участвовать в обряде Оллис явно не хотела. Ведь после него обратной дороги уже нет.
Всё, расспрашивать дальше о жизни кумирни нельзя. Прибоженный, может, и готов открыть ещё много тайн, но я — не лучшая шкатулка для их хранения. И уж точно не смиренная.
— Итак, беглянка. Угловатая, юная… Глаза? Волосы? Цвет кожи?
— Темноволосая. Глаза… Серо-жёлтые. Кожа, как и у всех нас, достаточно бледная. Мы ведь редко бываем на солнце.
У той припадочной на площади было молочно-белое тело, в этом сомнений нет. И тёмные косы. А цвет глаз я всё равно не рассмотрел, потому что был увлечён совсем другими предметами наблюдения. Вот чего-чего, угловатости в женщине не было. Скорее наоборот, сплошная плавность.
— Знак на вашем теле. Как он возникает?
— Постепенно проявляется. Вскоре после начала изменений.
— Он ведь что-то вроде родимого пятна?
— Да. По крайней мере, им отмечены все прибоженные.
— Значит, вас можно опознать по нему?
Марис повернулась в мою сторону, и я увидел на прежде безмятежном лице горькую улыбку.
— Пятно — последнее, что свидетельствует о нашей природе. Всего остального более чем достаточно для опознания.
— А если прибоженный решится что-нибудь сделать со своим телом? Скажем, воспользоваться услугами лекаря и освободиться от… — Как бы выразиться поточнее? — От лишних отростков плоти. Пятно останется?
— Да. Нож лекаря ничего не изменит. Можно избавиться от внешних проявлений, но прошлое всё равно не вернётся.
Она-он говорила уверенно и бесстрастно, словно слышала вопросы, подобные моему, по сотне раз на дню.
— А что, такие случаи уже бывали?
— А как вы думаете?
Хороший способ отвечать предельно искренне и в то же время оставляя себе простор для манёвра. Значит, бывали. И могу предположить, что довольно много, иначе уверенности в голосе моего собеседницы слышалось бы намного меньше.
— Остающиеся шрамы хорошо заметны?
— Не всегда. Всё зависит от мастерства лекаря. Иногда их удаётся почти полностью свести, но гораздо проще скрывать. Подходящими средствами.
Значит, свести можно. Но ведь не настолько же идеальной как видел утром я? И потом, если бы дело было только в шрамах!
— Вы говорите, тело сохраняет прежний вид?
— Да. Оно не может стать более мужским или более женским, если вы это имеете в виду.
— Никакими средствами?
Марис поморщилась:
— Многие подкладывают подушки.
— А просто набрать вес?
— Представьте, что одновременно тело будет нарастать и как у мужчины, и как у женщины.
Я представил. В воображении получилось нечто бесформенное.
— Пятно тоже можно свести?
— Вполне. Выжечь, например.
И всё равно должны остаться какие-то следы. Шрамы. Ожоги. Или хотя бы неровности на коже. Возможно, разная окраска. А я видел тело, словно никогда и не знавшее лекарских вмешательств. Тело, само собой принимающее совершенный вид. Тело, намекнувшее о своём происхождении, поманившее тайной и ускользнувшее.
Странно всё это. Очень странно.
— Но к чему эти вопросы? Вы что-то узнали о беглянке?
И да и нет. У меня не случилось помешательства, это точно, но и придумать объяснение происходящему я не могу. Ни одного. Возможно, та красавица в самом деле сбежала из кумирни. Но какое чудо помогло ей стать женщиной, а не помесью обоих полов? Потому что сомнений не было: на рыночной площади мне встретился не прибоженный, а чистейшее проявление женской сути в бренном теле. А если вспомнить этот синеватый гной, выступавший из растворившихся в воздухе язвочек…
— Пока ещё нет. Но я подумал, что не могу искать кого-то, не зная о нём никаких подробностей.
Конечно, Марис мне не поверила. Правда, расспрашивать не стала, только состроила укоризненную гримасу: мол, ври-ври, да не завирайся, ведь любому дураку ясно, что ты до чего-то докопался. И мне вдруг захотелось выложить всё, что знаю. Вывалить все разрозненные сведения на стол, сгрести в кучку, повернуться и убраться вон из этой комнаты, гостевого дома, да и города тоже. Причём мимолётно возникшее намерение вдруг оказалось таким настойчивым, что остановили меня только тихое прерывистое дыхание Натти, доносящееся из угла, где стояла кровать, да осторожный стук в дверь.
— Кто там?
В щели между полом и дверной доской появился листок бумаги, и тут же вниз по лестнице зашелестели проворные, быстрые шаги. Впрочем, у меня так и так не было желания догонять посыльного, кем бы он ни являлся. Хотя бы потому, что тогда послание могло оказаться в руках Марис.
Я наклонился, поднял письмо, развернул и… понял, что какими бы нелепыми ни казались мне самому мои предположения, зерно истины в них имелось. На листке было написано: «Эрте, попавшая в неприятные обстоятельства на рынке нынче утром, желает побеседовать с тем, кто оказал ей помощь». Далее шло название гостевого дома, расположенной по другую сторону площади от нашего.
Милое приглашение. И как раз вовремя.
— Я уйду. Ненадолго.
Она-он посмотрела на бумагу, скомканную моими пальцами, перевела взгляд на моё лицо, наверное не менее измятое сомнениями.
— Все мы и отовсюду уходим ненадолго. Вот только возвращается всегда кто-то другой.
* * *
Я допускал, что Марис отправится следом за мной, но не прятался от наблюдения. И, как выяснилось, поступал совершенно правильно, не тратя силы зря, потому что, когда вошёл в приёмный зал указанного в записке гостевого дома, даже слегка испугался, оказавшись в безмолвном окружении мужчин разных возрастов и телосложения. Правда, совсем юных среди них не было, да и стариков преклонных лет тоже, но это заставляло беспокоиться ещё больше, поскольку во всех взглядах, в мгновение ока устремившихся; на меня, висела уже хорошо знакомая муть. Итак, все они — её защитники? Внушительная армия. Почти три десятка. Не шибко подтянутые, вполне благообразные, какими, собственно, и надлежит быть купцам, чтобы успешно вести дела. За стенами гостевого дома да поодиночке они не выглядели бы угрожающе, но собранные все вместе… Нет, это живое заграждение Марис не преодолеть никогда и ни за что.
