Выходит, тяготы войны жестоки к царям, как и ко всем остальным. Почему-то это меня порадовало.
Я вскочил на ноги и приветствовал его:
– Великий царь! Что прикажешь?
– Язык человека может быть скользким и вероломным, не так ли?
– Вы пили с царем Одиссеем?
Мне показалось, на задумчивом лице царя промелькнула улыбка.
– Ты скорбишь о своей Мойре.
При одном звуке ее имени мое горящее сердце пронзила ужасная боль, словно живую плоть терзали зазубренной острогой.
– Она заперта за этими стенами,– напомнил я.– Если даже она верна мне, я все равно в ярости.
– Мы все в ярости, Киклад. Не сомневайся.
Что же так угнетало моего царя? Идоменей окинул взглядом своих воинов, сгрудившихся вокруг костров.
– Пойдем со мной,– велел царь.
Мы удалились от мерцающего и потрескивающего пламени костров и подошли к черному берегу, о который разбивались холодные морские волны.
– Я видел, как ты танцевал с быками. Я видел, как ты с ними боролся. Прекрасные, могучие звери… ты выворачивал их черные рога руками – там, в Лабиринте Кносса. Ты был отчаянно храбрым и не выказывал страха.
Я смутился оттого, что царь меня запомнил.
– Остался ли ты прежним храбрецом? Идет ли рядом со мной все тот же мужчина, что танцевал с быками? Или эта несчастная война его погубила?
Меня оскорбил вопрос царя. Я дерзко сказал:
– Великий царь, я уже спрашивал тебя – что прикажешь?
Царь Идоменей обдумал мои слова, мрачный и озабоченный. А потом протянул мне руку и приказал пойти вместе с ним в шатер царя Одиссея.
В шатре Одиссея, перед роскошным столом, в окружении предводителей греческого воинства стояли двое знатных троянцев с мрачными лицами, которые в бою с ликованием разили греков,– Антенор и Эней.
Я потянулся за мечом, но царь Идоменей удержал мою руку.
– Ты простой воин,– сказал он.– Этого тебе не понять.
Двое мрачных троянцев завершали свое дело.
– Значит, мы договорились – я получу половину богатств Трои, и один из моих сыновей сядет на трон. Дом Энея останется нетронутым, и его достояние тоже.
Лукавый царь Одиссей протянул руку над столом, где стояло вино.
– Даю в том свое слово.
– А что же Агамемнон?
– В этом деле я говорю и за Агамемнона тоже.
Эней повернулся к столу спиной и посмотрел на меня. Его темные глаза грозились проглотить целиком всю мою судьбу.
– А тот человек, которого вы оставите на берегу? – спросил он.– Чего желает он?
Я не понял, о чем речь. И посмотрел на царя Одиссея, ожидая объяснений. Одиссей отпил вина и погладил бороду рукой.
– Киклад, Идоменей выбрал тебя для этого отчаянного дела, и я доверяю его суждению. Если бы врата Трои открылись пред тобой и ты бы вошел туда – кого бы ты искал, кого бы отметил?
– В чем здесь подвох?
Одиссей рассмеялся от такой неприкрытой подозрительности.
– Киклад, ты мог бы быть моим двоюродным братом. Никакого подвоха нет. Когда ты войдешь в Трою, кто первым отведает бронзы твоего клинка?
Только один человек.
– Вавилонянин,– ответил я, задыхаясь от гнева.– Колдун, который называет себя Атанатосом. Он вырвал мое сердце и до сих пор держит у себя – его я стал бы искать и его бы отметил.
Эней принял мое желание. Он повернулся к столу и Антенору.
– К рассвету статуя Афины Паллады исчезнет из храма. Мы скажем, что ее украл Одиссей. А вы приведете в исполнение свой план, и дом Приама падет.
Я не понял, о чем они сговорились, но как только соглашение было заключено, Одиссей приказал проводить двоих мрачных троянцев обратно в Трою.
Я же присел к столу Одиссея.
– Мы теперь заключаем союзы с троянцами?
– Мы явились сюда не для того, чтобы ставить Трое какие-то условия,– заверил меня Одиссей.– Мы пришли, чтобы сразиться с троянцами насмерть.
Идоменей быстро подошел к нам и присоединился к разговору.
– Киклад, если ты все еще жаждешь войны, знай, мы с тобой. Мы соблюдем свое соглашение с троянцами точно так же, как Парис чтил договор с Менелаем.
– Через три дня созреет плод нашего плана,– сказал Одиссей.– Но все зависит от скользкого и вероломного языка одного-единственного человека, которому троянцы поверят, потому что знают, что он не будет их царем.
Над покинутым и сожженным лагерем греков вились клубы черного дыма.
Я разорвал тугие путы, которыми меня связали, и жадно припал сухими потрескавшимися губами к той влаге, которую смог отыскать в разбитом черепе подохшего от болезни черного быка. Его помутневшими глазами я утолил голод, а жажду утолил, облизав раздувшиеся влажные внутренности.
Я услышал голоса и побежал прочь, спотыкаясь о гниющие кости сотен трупов. Я бежал, пока не упал на колени у ног какого-то троянца.
Бронзовый клинок рассек мне плечо. Я зажал рану. Алая кровь заструилась из-под моих грязных пальцев.
– Как твое имя? Говори!
Мое имя? В страхе я позабыл его! С трудом, запинаясь, я сказал:
– М-мой отец был из южных земель. Хотя я вырос среди греков… мое имя… Синон.
– Синон?..
Они мне не поверили. Какой же я глупец! Синан! Я должен был назвать имя Синан! Это имя человека из здешних мест, раба, вынужденного служить у греков. Не Синон. Теперь придется действовать быстро.
Я продолжил говорить, все еще не находя в себе смелости взглянуть троянцу в глаза:
– Мне теперь совсем некуда идти, нет больше для меня места ни на земле, ни на море.
– Где ваша армия?
– Они ушли,– печально сказал я.– Греки сбежали.
– Почему они тебя бросили?
Предательство. Да, они все знали о предательстве. Я сказал:
– Я видел, как Одиссей убил человека, который выступал против этой войны. И тогда я рассказал о том, что узнал. От этого воины так испугались, что армия ослабела. Затем пришла болезнь, и греки потребовали, чтобы их вернули домой. А за то, что Одиссей похитил статую богини Афины, покровительницы Трои, этого ужасного человека заставили принести подношение Афине, чтобы она покровительствовала греческим кораблям на долгом пути домой.
Троянцы сразу сообразили, что подношение Одиссея Афине – это огромный деревянный конь, которого греки оставили на берегу. Размером почти с корабль, туловище – из целых сосен, а к каждой ноге снизу приделано колесо. Троянцы сразу же принялись спорить и ссориться из-за него.
Лаокоон, жрец Посейдона, сыпал дурными пророчествами из-за этого коня, рассказывал о том, как во сне приносил в жертву быка, а из моря вынырнули две огромные змеи и пожрали его самого и его сыновей.
Лаокоон хотел, чтобы коня сожгли прямо на берегу, где он стоял. Но я возразил, что его пророчества истинные, но предрекают они участь всех греков в том случае, если коня втащат внутрь городских стен и тем почтят богиню Афину.
Только сейчас я впервые увидел истинную натуру троянцев. Они отчаянно искали удачи, жадно хватались за любую соломинку, которая могла бы изменить их несчастную судьбу, хотя они сами навлекли на себя эти беды. И даже когда они победили, в своей жадности троянцы подумали лишь о том, чтобы погубить побольше врагов.
Троянцы обвязали огромного коня веревками и под восторженные крики горожан протащили его через ворота в город и поставили перед храмом Афины.
Когда на Трою опустилось черное покрывало ночи, когда троянцы наполнили желудки и увеселили сердца вином на пиру в честь победы, который длился целый день напролет, они уснули. А я все бродил по улицам их мерзкого города.
И когда я открыл запоры на брюхе деревянного коня, я услышал голос:
– Разве у нас был выбор?
Меня заметили? Я медленно и осторожно, чтобы не вызвать подозрений, спустился вниз от живота лошади и увидел женщину, которая бродила между гигантскими деревянными ногами, трогала их рукой и плакала, моля о прощении.
– Тысяча греческих женщин, и у каждой в глазах – надежда и мольба. Что делать – бороться или покориться? Отвергать похитителей или уступить, облегчить себе тяготы плена? Мы знали, что бремя плена продлится долго и будет суровым и тяжким. Женщины, с рождения привыкшие к удобствам, знали, что сразу собьются с пути, если будут искать уюта. Они убедили себя, что, может быть, смогут обрести здесь новую жизнь, но на самом деле это была лишь борьба за выживание. Воля к жизни сильнее любой женщины и любого мужчины. И снова я спрашиваю – разве у нас был выбор?
Я вышел из тени. Мне не хотелось прерывать молитву этой женщины, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен был задать ей неизбежный вопрос:
– Они все сдались, уступили?
Женщина испугалась. Она быстро отшатнулась и прикрыла лицо накидкой.
Я шагнул к ней и попросил:
– Пожалуйста, ответь…
Она не смотрела на меня.
– Для каждого ума это было болезнью, для каждого сердца – позорной трагедией. Некоторые были сильными и стойкими. И они поплатились за свою непокорность. Елена полюбила своих похитителей – ведь они не желали и не причинили ей никакого зла. Она обманула себя и поверила, что в похитителях тоже можно найти хорошее, хотя бы лишь для того, чтобы облегчить свои страдания. Она перестала быть собой. Злые мужчины пронзили ее ум, словно копьем, и оторвали ее от этого мира.
