людей, которым можно сказать об этом, — подумал Демин. — Очень уж они зелененькие, да и одеты, как подростки».
На молодом драматурге и его жене были одинаковые подбитые химическим мехом штормовки, надетые поверх одинаковых клетчатых ковбоек, одинаковые лыжные шаровары и грубые, окованные железом, не то лыжные, не то альпинистские, башмаки.
Такие костюмы могли быть «спецовками», но могли также означать и определенный стиль или… весьма знакомое Демину по собственной студенческой жизни безденежье. Да, скорее всего, это самое обыкновенное студенческое безденежье. Ну, а за переписку на машинке надо платить.
— Геологи? — спросил Демин.
— Математики.
— Однокурсники?
— Нет. Я уже на третьем, а Зина — первокурсница. Она у меня еще дитя, — сказал Сорокин и улыбнулся жене. Демину он еще ни разу не улыбнулся. На Демина молодой драматург смотрел пока настороженно и, что вполне понятно, изучающе.
Демин спрятал тетрадь в ящик и хотел сказать: «Приходите недельки через три», но опять посмотрел на Сорокиных и сказал:
— Сегодня у нас что? Вторник. Приходите в пятницу, поговорим.
— В эту пятницу? — спросил Сорокин.
— В эту.
Сорокины рассмеялись. Синхронно.
— Смешно? — спросил Демин, не понимая, чем вызван этот не очень почтительный смех.
— Смешно, — подтвердил Сорокин. — Вы сказали в пятницу, а мы… — Сорокин чуть-чуть замялся, — мы думали, вы скажете «приходите так недельки через три».
— А разве я похож на бюрократа? — поинтересовался уязвленный Демин.
— Ну что вы, что вы! — поспешно возразила Зина. — Просто многие так говорят.
— Жаль. Следовало бы наказать вас. Да слово…
— А вы не жалейте. Вот увидите — вы не пожалеете, — сказала Зина.
И Демин не пожалел. Пьеса ему понравилась. Она была написана человеком, безусловно, одаренным, и к тому же не просто писателем, а писателем-драматургом, что уже само по себе находка для театра.
И Демин сказал об этом (не о «находке», разумеется, а о том, что пьеса «в общем не дурна») Сорокиным, когда они пришли к нему через три дня. О недостатках пьесы Демин тоже сказал автору. И кое-что посоветовал ему — осторожно, ненавязчиво: разговор, в сущности, предварительный, и нечего особенно рассусоливать.
— Спасибо, — сказал Сорокин. — Я подумаю.
— Саша подумает. И все, что можно, исправит, — сказала Зина.
После этих ее слов возникла пауза. Неприятная пауза. Демин понимал, что Сорокины ждут от него еще одного слова. Самого важного для них сейчас слова. Но у Демина нет права на это слово. Никакого. В этом он не заблуждается. Право на такое слово имеет тот, кто решает. Главный. И Главный скажет его Сорокиным, если, конечно, найдет нужным сказать.
— Главный обещал заняться вашей рукописью, как только выпустит «Ревизора», — сказал Демин.
— А когда это будет, вы не скажете? — спросила Зина.
— Зайдите так недельки через три… не ошибетесь, — сказал, улыбаясь, Демин.
Сорокины рассмеялись. И опять синхронно.
— Ну вот видишь, зря ты рыдала, Зинушка, — сказал Сорокин жене и пояснил Демину: — Портниха ее подвела, взялась сшить платье к нашей премьере, а сама, представьте, уехала на курорт.
— Ну, до премьеры еще далековато, — сказал Демин.
— Ничего, я подожду. Я и платье подожду и премьеру, — сказала Зина, и Демин подумал: эта будет ждать. Если понадобится, до скончания века будет ждать, потому что любит, потому что верит в своего любимого.
Любит — вот что самое главное, — любит.
Демин и тогда рад был бы сделать все возможное для этой юной пары, для того, чтобы скорее осуществились их надежды. Но что он тогда мог?
А сейчас может. А раз может — сделает.
Будет ваша премьера, милые Сорокины. Будет.
И Демин представил себе: только что кончился второй акт премьерного спектакля. За кулисами праздничная суета, улыбки, объятия, поцелуи, поздравительные слова; на сцене цветы, много цветов и изнемогающие от усталости и успеха исполнители, а в зале неумолчный прибой аплодисментов и крики: «Постановщика! Постановщика!». Ну, постановщика, положим, вызывать не будут, это ты, брат, загнул — смущенного постановщика выведет за руки исполнительница главной роли, а публика будет кричать: «Автора! Автора!», и постановщик пойдет за кулисы и тоже за руку или под руку, под локотки, выведет ошеломленного успехом автора. «Кланяйтесь, да кланяйтесь же!» — зашипит постановщик на автора, и тот будет неуклюже кланяться с глупой улыбкой во все лицо. И пусть глупой. Сегодня тебе все к лицу, уважаемый автор, сегодня твой день. Наш день. Мой и ваш день, дорогие Сорокины. Ваш день, милая Зина. Вот вы и дождались премьеры. Вот вы и дождались своего премьерного платья. И знаете, оно вам чертовски идет. Это вам не штормовочка и не ковбойка. В той своей штормовке и лыжных шароварах вы, простите мне, милая, были похожи на серого мышонка. На самого серенького и невзрачного. Зрелому мужчине не на что было смотреть. Во-первых, пока разберешься, мальчишка это или девчонка, а во-вторых… и вообще… А сейчас многие в зале поглядывают на директорскую ложу, в которой вы сидите, — женщины по-женски, мужчины с явным восхищением. И я тоже поглядываю на вас, да так, словно вы сегодняшняя — творение моих собственных рук. Смотрю и радуюсь. И за вас, и за вашего талантливого избранника, с которого вы не сводите своих черных, большущих — когда это они только успели стать черными и такими большими? — глаз.
Ну так будьте всегда счастливы, милые Сорокины. И если вы добрые люди, пожелайте и мне немного счастья. Пожелайте мне, чтоб одна женщина, а я чувствую — она сейчас в зале, — посмотрела на меня своими синими глазами. Синими, потрясающе синими глазами. Теми самыми, что всегда смотрят на меня, если только смотрят, равнодушно и холодно. И пусть эти синие глаза скажут на этот раз «да». То самое «да», о котором я, никому не открываясь, мечтаю вот уже столько лет. Мечтаю и терпеливо жду. Так пусть оно будет наградой за мое долготерпение, это «да». За долготерпение? Держи карман шире! Где ты видел человека, награжденного за долготерпение? Если что и будет, то будет благодаря успеху. Когда у человека успех, тогда ему все плывет в руки. Все, что он пожелает.
…Играя, бульдоги выбежали из-за сосен на открытую лужайку. Корноухий толкнул своего братца грудью, и тот, взвизгнув, упал на траву. Маленький школяр, первоклассник или второклассник, шагающий по аллее с портфелем в правой руке, остановился и стал смотреть на возню собак. Игра, в которую молодые бульдоги играли, была явно жестокой игрой. Но мальчика она не испугала — возможно, он как раз учился подавлять в себе чувство страха, возможно, что он познавал и испытывал свою волю — мальчик подошел
