– Не наш это… Это чужой…
– Чудачок! – засмеялась Марковна. – Он потому чужой, что к духу нашему не привык. Вот надышим, печку натопим, изба к нам и привыкнет, и обрадуется. Избы – по людям скучливые.
– А наша изба скучает? – спросила Агриппина.
– Московская, что ли?
– Московская.
– Ну, если мы были для нее хорошими хозяевами, то скучает.
– Мы приедем назад, а изба обрадуется! – развеселился Прокопка.
– Обрадуется. Еще как обрадуется, – сказала Анастасия Марковна, глядя в передний угол, черный, страшный, пустой.
Открыла кошель, поставила на угольник икону Спаса Нерукотворного, пониже – икону Казанской Божьей Матери – единственное ее приданое протопопу.
Иван ушел поглядеть сени, крытый двор и скоро вернулся с охапкой дров.
– Мама! В сарае поленница доверху, на всю зиму хватит.
– Вот и слава богу!
– Сухие дровишки! – радовался Иван, принимаясь ножом щепать сосновое полено, готовя растопку.
Тут дверь распахнулась, и в избу вошли женщины. У каждой руки были заняты приношением. Принесли рогачи, чапли, кринки, горшки, бадью, лохань. Одни затопили печь, другие сходили за столом, лавками. Ступу и пест приволокли. И зыбка лубяная объявилась. Совсем новая. Расписанная алыми и желтыми цветами. Изба тотчас и повеселела.
Марковна кланялась женщинам, утирая кончиком платка катящиеся из глаз слезы.
– Да будет тебе благодарить! – сказали ей женщины. – Половина из нас дорогу ту изведали, по которой ты с детишками прокатила.
Принесли два мешка пельменей. Показали, где их надо хранить.
– А детишкам тарочки на черемухе! Кушайте! А вот еще шанюшки.
Прикатили бочку с солеными грибами да бочку капусты.
Такой вихрь по дому веселый да хлопотливый прошел, как в сказке.
Не успела Анастасия Марковна в себя прийти, а от гостей и след простыл, только и услышала:
– Почивайте с дороги!
Была изба неживая, холодная. И в миг единый преобразилась. В святом углу уже и лампадка зажжена. За печью кровать, с тюфяком, с подушками. В зыбке перинка. Половик. На стенках, ближе к порогу, связка лука, связки сушеных грибов.
– Мама! Мама! – Агриппина показывала найденную на сушилах для посуды глиняную глазурованную миску и кружечку с синими цветочками по краям.
– Вот тебе и Сибирь! – Анастасия Марковна качала головою и никак, никак не могла удержать слез. – Вот тебе и Сибирь! Говорят – проклятущая, а она вон какая.
– Какая? Какая? – теребил мать за подол Прокопка.
– Сердечная, какая же еще! – сказала Марина.
– Мам! – позвал Иван, скидывая наконец шубейку. – Мам, вода в чугунке кипит, пельмешек запусти. Попробовать.
– Да ведь пост! Забыл, что ли?
– А-а! – вздохнул Иван. – Весело-то было, как на Рождество.
– Хорошие тут люди, – сказала Марковна. – И с печью нам повезло. Только затопили, а уже и тепло. Раздевайтесь, ребятки. Чай, дома теперь!
Дивилась новой жизни Анастасия Марковна, и Аввакум ее в ту же самую пору тоже дивился.
14
Вместе с Иваном Струной протопоп шел из теперь уже своей церкви Вознесения. Церковь пребывала в сиротстве. Дьякон Антон при ней был, а попа месяца три как не стало. Не умер, упаси господи! С казаками ушел приискивать государю казну и новые землицы. Детишек тот проворный поп нарожал шестнадцать душ. Все были живы и здравы, и всех нужно было кормить. Мыкал-мыкал поп нужду да и подался в ледовитые дали. Живя в Тобольске, нагляделся: на Север идет голь перекатная, а с Севера – уважаемые люди, потрудившиеся ради державы и о себе не забывшие.
Струна рассказывал о вознесенском попе с одобрением и все на Аввакума взглядывал, прикидывая: годится, что ли, москаль до их северной жизни, крепка ли в нем жила?
Сам Струна сей жизни соответствовал. Лицом он был космат и рыж. Вместо приличной бороды росла на его щеках звериная шерсть. Даже уши были волосаты и рыжи… Глаз и рассмотреть невозможно: малюсенькие, сверкают, как из норы. Аввакум глаза эти не только на лице у себя, но и на затылке чувствовал: что-то ползало, что-то поскакивало, словно блох напустили. Подальше бы от такого человека.
Струна вел протопопа по городу, показывая богатые дома, с удовольствием поминая, чем эти люди владеют и сколько за ними насчитала проныра молва.
Завел Струна Аввакума и на рыночную площадь. Здесь много выше и добротнее прочих строений стоял царев кабак. Крыльцо перед кабаком было не хуже паперти. Может, и с умыслом строилось, чтоб после пития человеку было где отлежаться, не страшась в землю вмерзнуть.
– Экое «Лобное место»! – вырвалось у протопопа.
И угадал: страсти здесь кипели для приезжего человека весьма удивительные. Перед крыльцом толпа. На крыльце – невероятной громадности детина. Обут в мохнатые звериные унты, а шуба как пух – соболья. И сколько их, соболей, на такого дылду пошло, одному Господу Богу ведомо. Шуба нараспашку. Рубаха на тугой, как колокол, груди, розовая, тонюсенькая, нежнейшего китайского шелка. На голове же – драный колпак.
– Афанасий Иванович уже и шапкой поменяться успел. Вон чья теперь его шапка.
Струна указал на нищего без обеих ног по колено. Зипунишко на нищем лохмат от прорех, а на голове чудесная соболья шапка.
– Тоже был казак, – сказал Струна. – Обморозил ноги в походе. Подаянием кормится.
Все будто чего-то ждали. Аввакум хотел уйти, но Струна взял его за локоть:
– Погоди, протопоп! Это тебе интересно будет.
Прикатило двое саней. В санях громоздились всяческие товары. Товары эти занесли на крыльцо.
Афанасий Иванович запахнул шубу, оправил на голове дырявый колпак и сложил руки на груди.
Толпа стихла. Из кабака вышли трое. Один держал поднос с серебряной чарой, другой – тарель с куском хлеба, третий – с огурцом. Все трое поклонились казаку и разом сказали:
– Пожалуй нас, сирых, Афанасий Иванович!
Афанасий Иванович перекрестился, взял чару.
– На помин душ всех казаков, что ходили со мною за тыщи верст, в нездешние края.
Чару выпил и бросил нищим.
Взял огурец и хлеб, медленно, с достоинством закусил.
– В ответ на угощение и на почет и уходя в страны нехоженые и погибельные, а также чтоб помнили казака Квашина Афоньку, – жалую вас всех!
И принялся брать вещи, сложенные на крыльце, и кидать их людям направо и налево. Раскидал он все довольно быстро. И тогда ему вынесли из кабака невеликий сундучок. В сундучке лежали меха: лисьи, беличьи, песцовые и собольи.
Песцов он швырнул кабатчику.
Тотчас выкатили два бочонка вина. Люди принялись угощаться.
– Всё! – крикнул казак, доставая со дна опустевшего сундука связку собольих шкурок. – Последняя, на счастье!
– Афанасий! Афанасий! – надрываясь, через толпу, по головам лезла на крыльцо женщина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
