- Нет, не видел, - сознался он.
- Старшина, дайте им свой! - приказал я.
Старшина подошел с прибором.
- Кто из членов комиссии может пользоваться этим прибором? Берите подключайте.
Никто не шелохнулся.
- Что, неужели никто не знает, как пользоваться прибором? Да как же вы осмелились, не зная дела, браться его проверять! Старшина, заметьте!
Он подключил прибор. Я подошел, глянул - точно 45 мм, как и докладывал он мне. Видимо, явившись на сооружение раньше нас, он успел промерить. Я подозвал майора и членов комиссии.
- Надеюсь, Вы хоть отсчет взять можете.
И когда все убедились, что в сооружении подпор сверх отличного, я сказал, обращаясь к членам комиссии: "А теперь немедленно уезжайте из района боевых сооружений. Никаких проверок я с вами больше не произвожу ввиду вашей полной неквалифицированности".
Гонор с майора как рукой сняло. Потом он понял, в какую опасную ситуацию попал, и пришел в полное отчаяние. Он упал перед Вишнеревским на колени, моля его как-то замять дело. Вишнеревский позвал меня для совета. Но что я мог посоветовать? Врать? Пойти на предложение майора: он напишет новый акт, в котором даст отличную оценку всему УР'у? А как же быть с арестами в Мозыре? Не сообщать туда о неквалифицированности комиссии? Пусть те, кого посадили, сидят? А как быть с Кириловым, который уже, конечно, знает от Черняева о том, что произошло на 25-ой точке? Я видел только один выход. Вишнеревскому написать начхим войск армии, что он отстранил комиссию от проверки, установив ее полную неквалифицированность. А майору посоветовать по приезде в Москву покаяться в том, что поехал проверять неподготовившись и по незнанию дела натворил ошибок.
Не знаю, так ли поступил майор. Если даже и так, то это ему не помогло. Он и два члена его комиссии по возвращении были арестованы и дальнейшая их судьба мне не известна.
Вскоре после этого пришла телеграмма прямо из Главного Управления Кадров: "Григоренко и Иванчихина (командира танкового батальона УР'а) командировать в Академию Генерального Штаба для держания испытаний". Вишнеревский, который после конфликта с московской комиссией особенно уверовал в меня, страшно расстроился. Объявив мне телеграмму, он впервые обратился ко мне по имени и отчеству: "Петр Григорьевич! А может Вы бы согласились еще хоть годик послужить со мной?"
- Безусловно. Мне очень нравится моя должность, моя работа, отношения с руководством и вся обстановка. И больше того, я считаю для дела плохо, когда лишают человека возможности хорошо освоиться на должности. Вишнеревский послал телеграмму в Главное управление кадров с убедительной просьбой оставить меня хотя бы на год, в связи со сложностью обстановки в УР'е.
Вместо ответа пришла телеграмма командующего войсками округа: "Вишнеревскому". Вы лично отвечаете за своевременное прибытие Григоренко в Академию Генерального Штаба для держания испытаний. Надеюсь, Вы понимаете, что отбор достойных кандидатов в эту академию есть важное государственное задание".
Сейчас, вспоминая эту переписку, я иногда задаю себе вопрос: как бы пошла моя жизнь, если бы тогда ГУК удовлетворил просьбу Вишнеревского? Пошла ли бы она по пути Петрова, который занял мое место? Он человек довольно бесталанный, выпущенный из Военно-Инженерной Академии одновременно со мной, менее чем за три года совершил бурный служебный взлет. Вскоре после его вступления в должность на УР был посажен стрелковый корпус. Будучи начинжем УР'а он одновременно стал и корпусным инженером.
Прошло немного времени и на Минский УР села армия. Петров теперь начинж армии и УР'а. Но и это оказался не предел. Аресты так быстро расчищали дорогу уцелевшим, что вскоре он был назначен начинжем Белорусского Особого Военного округа, а затем и начинжем вооруженных сил СССР. Однако здесь долго не удержался. Жизненный поток унес его куда-то в неведомом мне направлении.
Проделал ли бы я этот путь или же разделил долю всего бывшего при мне руководство УР'а. Ответа на этот вопрос нет. Провидению угодно было направить меня по третьему пути. Получая напутствия при отъезде в Академию Генштаба я не предполагал даже, что большинству провожавших уже отмерены часы жизни или предстоит тяжелый страдный путь. Об их судьбе я узнал только осенью 1938 года.
В сентябре 1938 года я приехал в санаторий имени Ворошилова в Сочи. Купальный сезон был еще в полном разгаре. Я помногу бывал на пляже. И вот однажды слышу: "Приятного отдыха, Петр Григорьевич!" Я этот голос узнал бы среди тысяч. Еще не видя маски мертвеца, я уже знал - Кирилов. Несколько дней он был почти непрерывным моим спутником. И все время рассказывал о той большой работе, которую провел его отдел по очистке укрепрайона от врагов народа. Он по нескольку раз возвращался к одним и тем же лицам. Идем или лежим на пляже молча. И вдруг: "А знаешь, Кулаков был в головке центра восстания в Минске. Военный руководитель этого центра. Вот так и узнай человека. Ты ведь тоже о нем высокого мнения был. Долго не сознавался, но заставили. Расстрелян."
Или: "А Вишнеревский. Матерый вражина. В Красную Армию в 18-м пошел по заданию "Союза Спасения Родины". И все время был связан с белоэмиграцией и с иностранной разведкой. В польской армии у него чин полного генерала".
Или: "А этого майора из Москвы помнишь? Как Вишнеревский с ним "воевал". А оказалось, они выполняли одно и то же задание: подорвать веру гарнизонов в свои огневые сооружения, чтобы гарнизоны боялись находиться в них. Вишнеревского тоже расстреляли".
Или: "А Зося? Милая Зося. Ты знаешь, чьим она связным была? Не догадаешься. Телятникова. До он и не Телятников, а немец Буш. Расстреляли этого Буша, а Зосеньке десятку дали".
Слушая весь этот лживый бред, я еле сдерживался. К этому времени я уже был достаточно грамотен. Многое узнал от старшего брата Ивана. Еще больше от своего сокурсника по военно-инженерной академии Богданова. Чекист гражданской войны, он пошел на учебу и, окончив академию одновременно со мной, в 1936 году возглавил огромное строительство на Дальнем Востоке. Там и был арестован. Во время падения Ежова освободился. Мы случайно встретились. Он был уже в полковничьей форме и работал в военной группе при Совете Министров СССР. Перенес он ужасные пытки и рассказал о них мне - первому, как он подчеркнул. Он первый из тех, кто в моем присутствии назвал чекистские пыточные камеры фашистскими застенками. И он же первым нанес удар по моим убеждениям, что сажают в основном правильно, но есть и ошибки. Он сказал: "Я лично врагов не видел - ни одного, кроме тех, кто вел следствие". Однако, и он не возразил (искренне или нет, не знаю), когда я сказал: "Ну слава Богу, что теперь это исправляют. Лаврентий Павлович - коммунист надежный".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
