Сцена «пришествия» — последняя в Елевзинской трагедии. Кажется, после нее бóльшая часть зрителей уходит из храма, и остаются в нем только посвященные третьей степени, «лицезрители», epoptoi: первая степень — «очищение», katharsis; вторая — «посвящение», myesis, третья — «лицезрение», epopteia (G. Anrich, 25). В опустевшем храме, «лицезрители» совершали обряд «Сошествия в ад», katabasis eis Haidou (P. Foucart, 1893, p. 66): вслед за Деметрой, «деметрии» — заживо умершие, — «умереть, значит быть посвященным в Великие Таинства» (Ad. Jacoby, Die antike Mysterienreligionen und das Christentum, 17), — нисходили в Ад, так же, как некогда Орфей, а потом Пифагор, Виргилий, Данте; и пройдя через «круги» или «пещеры» Ада, изображенные тут же, в Телестерионе, или в нижнем, подземном святилище, вступали в «Обители блаженных», где, может быть, и совершалось причащение «кикеоном», kykeôn — смесью молока, меда, муки, сыра, корицы, винограда и смокв, — кормление новорожденных в вечную жизнь, молоком матери, — «обетованной, молоком и медом текущей земли» (Porpher, Vita Pythag., 34–35).
XXVIII
Что «испытывали», по слову Аристотеля, елевзинские лицезрители, при «сошествии в ад», видно из намеков Плутарха: «слово и дело сходствуют в таинствах»; «умирать», «кончаться», teleutân и «посвящаться», teleusthai. Долгие сначала блуждания (может быть, в лабиринт подземных пещер) — бесконечные во мраке ходы; перед самым концом, страх, трепет, дрожание, холодный пот, ужас… И вдруг — Свет… ясные луга с хорами и плясками… видение богов… «Там человек, увенчанный, живет со святыми и видит на земле толпы непосвященных, валяющихся и давящих друг друга во тьме, в грязи, в медленных страданиях от страха смерти и неверия в блаженство загробное» (Plutarch., de immortalite animae. — P. Foucart, ed. 1893, p. 56).
Эти ясные луга — Низейские, те самые, где Кора собирала цветы, в Атлантиде Золотого века, в земном раю.
XXIX
В южно-италийских городах IV–V века до Р. X., когда процветали здесь пифагорейские, связанные с Елевзисом, тайные общества, а также на о. Крите, в Елевферне (Крит — родина всех древнейших, может быть, Средне-Атлантических таинств), найдены так называемые «Орфические скрижальцы», lamellae orphicae, тонкие, свернутые в трубочку, золотые листики в шестигранных цилиндриках, подвешенных на золотой цепочке, как талисманы, к шее покойников, или положенных им под руку.
Листики исписаны такими же, как в египетской Книге Мертвых, заклятьями для благополучного, по загробным мытарствам, прохождения души. В надписях, вверенных тайне гроба, никем из живых не читаемых, легко могли сохраниться нашептывания на ухо елевзинским лицезрителям, при «сошествии в ад», «неизреченные» слова, aporreta, a значит, и до нас могли они дойти в таинственном шелесте этих золотых листьев с Древа Жизни, упавших в могильную ночь.
Там, в обители Ада, обретешь ты по левую рукуисточник и рядом белый кипарис; бойся к нему подходить.Там же и другой источник — студеной воды, текущей из Озера Памяти.Стражам, его стерегущим, скажи: «я — сын Земли и неба многозвездного; знайте: я, как и вы, рода небесного.„Жажду, умираю от жажды“! Дайте же мне студеной воды из Озера Памяти.И дадут тебе испить из Божественного Источника, и с полубогами будешь царствовать.(P. Foucart, od. 1893, p. 67)
Это надпись на петилийской, у Сибариса найденной скрижальце. „Даруй тебе Озирис студеной воды“, — повторяется часто и в других южно-италийских гробничных надписях того же времени, IV–V века.
„Жажду, умираю от жажды“, — этому как будто отвечает: „Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром“. — „Кто жаждет, иди ко Мне и пей“. — „Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек“ (Откр. 29, 17. — Ио. 7, 37; 4, 14).
Вот о какой воде шелестят нам золотые листья над Озером Памяти.
XXX
Когда покинет душа твоя свет солнца, гряди одесную, как подобает мудрому.Радуйся, невыносимое вынесший, сделавшийся богом человека, в молоко матки упавший козленок!Радуйся, радуйся! Гряди одесную к святым лугам и рощам Персефоны!
сказано в надписи на елевфернской скрижальце. Что за грусть в этом „радуйся“! Точно и здесь, в светлом Элизии, темная дымка заволакивает все. Да и в той петилийской надписи, как жуток „белый кипарис“, точно поседевший — от какого ужаса?
„Чистый от чистых, гряду я к тебе, Царица подземная, и к тебе Евклис, Евбулей, и к вам, все боги подземные.Ибо некогда и я хвалился тем, что рожден от вашего рода блаженного, но Парка и прочие боги бессмертные смирили меня звездно-блистающим громом.Излетел я из страшного круга, многострадального, и быстрой стопою вступил в желанный венец…Счастлив, о, счастлив ты, сделавшийся богом из смертного, в молоко матки упавший козленок“! —
сказано в другой петилийской надписи (P. Foucart, 67).
Вспомним Аттиса, „Пастыря белых звезд“, белых коз — душ человеческих, у Млечного Пути, Галаксии: души, вслед за Пастухом своим, нисходят на землю — рождаются — падают в земные тела, а выходя из них, умирая, возвращаются туда, откуда пришли — падают обратно в Млечный Путь — в молоко матери — Небесной-Подземной, Урании-Хтонии: „путь вверх и вниз — один и тот же путь“. Вот что значит „в молоко матки упавший козленок“, и елевзинское причастие кикеоном — молоком с медом, пищею новорожденных — воскресших в вечную жизнь (Dietrich, 35. — Reinach, 35. — Carcopino, 313).
Первые христиане, как мы узнаем от бл. Иеронима и Тертуллиана, сохранили то же причастие: „Трижды погружаемся в воду купели и, выйдя из нее, вкушаем смесь молока с медом, lactis et mellis concordiam pregustamus“ (St. Hieronym., Altercatio Lucif. et orthodox. — Tertuil. de corona militis, III).
Это и значит: сколько бы горчицей ни мазали грудь языческой матери, помнят христианские младенцы молока ее сладчайший мед.
XXXI
„Свечение“, photismos, так называлось то, что происходило в Елевзинских таинствах, после „сошествия в ад“ (Fracassini, 56). Здесь уже начинается вторая Дионисова часть мистерии, но, так как нельзя понять первой без второй, скажем о ней кое-что заранее.
После „сошествия в ад“, все огни в святилище гасят, и оно погружается в мрак. Множество вышедших из него давеча, после трагедии, стоит извне и пристально, молча, затаив дыханье, смотрит на громаду его, угольно-черную в звездном небе, где, в наступившей тьме осенней ночи, белее течет Молоко Матери — Млечный Путь. В замершей толпе такая тишина, что слышно стрекотанье кузнечиков в поле, кваканье лягушек на Ритийском болоте-озере (Rheitoï), и где-то очень далеко однозвучно-жалобный крик ночной птицы, как плач Деметры над Корой. Вдруг, точно искорки по угольно-черной, истлевшей бумаге, начинают бегать в святилище огни, красные от факелов, белые от лампад и светильников; все больше, больше, ярче, ярче, — и в бесчисленных огнях, сияет весь храм, как солнце в ночи: „Елевзинские ночи светлее солнца сияют“ (Foucart, 57). Кажется, вся великая равнина Елевзиса, от Саронийского залива до темных Дафнийских ущелий, озарена, как зарей, розовым заревом. Свет ярчайший изливается из круглого фонарика — „ока“, opaion, — в крыше анактора, Святого святых, куда не входит никто, кроме иерофанта, и где хранятся святыни, hiera — „грубые древесные пни, без всякого образа, sine effigie rudi ligno et informi“, облеченные в великолепные, с драгоценными каменьями, ткани. Их-то и показывает — „являет“ — иерофант лицезрителям издали, сквозь открытые двери анактора, в минуту Елевзинского „свечения“ (Claudian., de raptu Proserpin., v. 8. — P. Foucart, ed. 1914, p. 400, 410, 411. — Tertullian., Apolog. 16 et Acv. nat., I, 12).
В ту же минуту открываются внизу двери телестериона, и толпа входит в него, все такая же благовейно-безмолвная. Иерофант из незапамятно-древнего рода Евмолпидов, Благогласных (по-египетски makrooun, „обладающий чародейственною силою голоса“), в златопурпурной, длинно-влачащейся ризе, величавый старик, взойдя на помост, высоко подымает и показывает молча безмолвной толпе „сию великую, дивную и совершеннейшую тайну лицезрения, epoptikon mysterion“, — „Свет Великий“, phôs mega — „срезанный Колос“, tetherismenon stachyn (Philosophoum., V, 1. — Foucart, 433. — Plutarch., de profet, in virt., 10).
Радуйся, Жених,Свет Новый, радуйся!Chaire nymphie,Chaire neon phos!
восклицает толпа в священном ужасе, падая ниц (Clement Alex., Paidag. I, VI, 1, 27, 29; 30. — Protrept., XI, 114. — Firmic. Matern., de errore profan. relig., 19. — Fracassini, 56).
XXXII
Срезанный колос для египтян — Озирис. „Ставят они и доныне, во время жатвы, первый сноп в поле и бьют себя в грудь, взывая с плачем к Изиде“, — сообщает Диодор (Diodor., I, 14). Плач над срезанным Колосом — плач над умершим Сыном Земли Матери. „Я — Озирис, я — Непра (бог пшеницы), пожатый серпом“, — сказано в надписи на одном саркофаге Среднего Царства (A. Morel. Mysfères Egyptiens, 1911, p. 5), и в Книге Мертвых: „Плоть твою люди вкушают, дышат духом твоим, Озирис“.
