– Я же сказал – без криков, – прошептал Семен и опять улыбнулся.
На белой простыне расползалась кровавая абстракция.
* * *
Отец Захарий пел. Сначала он мычал про себя, затем начал негромко произносить отдельные фразы, потом перешел на полное и цельное исполнение, стараясь целиком сосредоточиться на песне.
Но у него не получалось.
А шум в голове усиливался.
Его тошнило и мутило. В ушах трещало, как в радиоэфире, но отец Захарий закрыл уши и пел. Пел, пел, пел.
Лежать было уже невыносимо, и он встал. Подошел к окну и начал жадно глотать свежий воздух, продолжая выть свою грустную песню.
Шум не прекращался.
Захарий убрал руки от головы, и ему показалось, что теперь и в пальцах его что-то шебаршит, как музыка в испорченном динамике. Он с ужасом посмотрел на них и упал животом на подоконник. Из недр желудка ко рту опять подступила рвота, от мерзкого привкуса которой он не смог до конца избавиться за целый день, прошедший как в бреду.
Шум возрастал.
Это был голос, так он появлялся всегда. Отец Захарий уже приучился к мысли, что никакого голоса нет. Что это его фантазии. Что никто ничего не вшивал ему в голову. Что он чист. Перед Богом и перед самим собой. Заставил себя поверить в это.
Шум прекратился.
Возникла чистая, пронзительная тишина. Казалось, ее можно было брать, резать на тонкие дынные ломти и с наслаждение поедать.
Отец Захарий счастливо рассмеялся. Неужели прошло?! Неужели голос отступился?!
Он поднялся с подоконника. Ноги и руки дрожали. Отец Захарий, забыв, что он голый, включил свет и снова подошел к окну. Там легче дышалось и думалось.
Рвотная масса все еще курсировала где-то в районе глотки, но уже не столь настойчиво просилась наружу.
– Благодарю, – прошептал отец Захарий и тут же согнулся от боли, которая пронзила его черепную коробку. Во рту снова возник вкус блевотины, и голос, тихий, потому что святой отец не пользовался усилителем сигнала, произнес: «Раб мой, я в гневе, ты не остановил братоубийцу и богоотступника!»
* * *
Семен сидел на корточках и держал между большим и указательным пальцем истекающее кровью вперемешку со слюной и соплями лицо Вики. Дробовик он уткнул дулом в пах Димы, который лежал ни жив ни мертв, быстро вращая глазами, и тщетно пытался найти выход из сложившейся ситуации.
Но выхода не было.
– Что же ты наделала? – говорил Семен. От него сильно пахло алкоголем. – Я пустил тебя внутрь своей души, дал тебе все, что в ней было, а ты взяла и растоптала, обоссав углы. Я думал, что ты мудрая женщина, что ты сумеешь просто сказать мне, по-хорошему, как обстоят дела. Не обманывать, не вести себя как настоящая стерва и блядь. Но ты этого не сделала. Ни-че-го ты не сделала для меня. Почему же?
– Прости, – Вика шепелявила. Подбородок ее, скользкий от крови, прыгал и вырывался из пальцев Семена, но он держал крепко, как волчий капкан.
– Это уже ни к чему. – Семен расстроенно покачал головой. – Ты не заслужила прощения, потому что это твоя натура. Ты шлюха. Ты живешь с этим замечательным доктором, да?
Охотник дернул дробовиком, и Дима вздрогнул, покосившись на него заплывшим глазом.
– Да, – прошептала Вика.
– А зачем ты клеилась к страннику? Зачем ты крутишь хвостом перед каждым мужиком в нашем дворе, включая меня, ущербного?
– Я не… кручу… хвостом.
– Хватит врать. Хватит врать!
Семен сжал пальцы так сильно, что челюсть у Вики хрустнула и из глаз в буквальном смысле брызнули слезы. Дима попытался помочь ей, но Семену достаточно было лишь поднять ствол дробовика повыше, заехав ему в кадык. Дима схватился за горло и со свистом, страшно, как будто задыхался, начал шумно втягивать воздух.
– Ты врешь всю жизнь, – сказал Семен, не обращая внимания на судороги Димы. – Достойна ли такая потаскуха жить на этом свете, поделись соображениями?
Вика опустила голову и зарыдала во весь голос.
* * *
Отец Захарий стоял на подоконнике, держась за раму открытого окна. Ветер приятной прохладой скользил по его потному голому телу.
Голос в голове говорил, не останавливаясь. Он то пропадал, то появлялся вновь и требовал, требовал ответа.
Но Захарий молчал.
Единственное, чего ему хотелось сейчас, – избавиться от этой чешущейся твари в своей голове.
Он взглянул вниз. Седьмой этаж, твердый асфальт. Святой отец любил подниматься по лестнице, это способствовало профилактике одышки, что при его серьезной комплекции являлась старой и серьезной проблемой.
Голос не умолкал.
Захарий посмотрел вниз, затем наверх, на небо. Перекрестился.
* * *
Семен закончил бить Диму по голове. Доктор лежал на кровати, обезображенный и недвижимый. Он перестал сопротивляться уже после третьего удара, но охотник и не думал прекращать избиение.
Наконец, когда в чертах лица этой мясной куклы, лежащей на кровати, уже нельзя было узнать успешного доктора, к которому ходило больше половины семьи, Семен слез с кровати, на которую забрался с ногами, и удовлетворенно крякнул.
Вика сидела, забившись в угол, и молчала, тупо уставившись в стену. На щеке у нее расплывался огромный синяк, порванная майка и трусы ничуть не скрывали те места, которые так сильно когда-то любил Семен.
Он подошел к ней, одеялом стирая с дробовика кровь. Затем, когда цевье и спусковой крючок были очищены, упер приклад в плечо и прицелился девушке в голову.
– Я долго думал, – сказал он. – И решил, что не могу жить без тебя. Но я не могу допустить, чтобы и ты жила без меня.
Семен снова подмигнул Вике, но она этого уже не увидела.
* * *
Отец Захарий закрыл глаза и сделал шаг вперед.
Его тело с рыбьим хрустом распласталось на асфальте ровно в тот момент, когда в предутренней тишине прозвучал выстрел из дробовика.
И когда святой отец в последний раз в своей жизни конвульсивно пошевелил сломанной рукой, размазывая липкую кровь по гладкому бордюру, грянул второй выстрел.
Двор проснулся.
«Ты угроза для этого мира, Густав, для мира, который пропитан смертью, ты – угроза! Только вдумайся! Тебе не страшно?
Мне вот страшно».
