правде, он надеялся на что-то похуже. Старый неумолимый еврей оказался до некоторой степени снисходительным и благородным, давал неприятелю время. В этой отсрочке была мысль, своего рода вызов, который Шкалмерский отлично понял, точно слышал из уст Симеона: даю тебе время, у тебя есть ум, попробуй вырваться из моих когтей.
В величайшей опасности, под угрозой смерти, человек, которому дают отсрочку, обычно надеется на спасение; время – это Провидение, это что-то неожиданное, это случай, судьба, счастье. Тому, кто имеет перед собой загадочное ещё будущее, кажется всё нипочём. Мы добавим молодость, талант, веру в себя и свою звезду.
Неудивительно, что после получасового размышления адвокат почувствовал себя обновлённым, осмелевшим, точно с ним ничего не случилось. Но теперь следует напрячь все силы, чтобы дело с президентом окончилось победой. На имущество кредит был бы более лёгким. Поэтому будущее, как солнце из-за туч, снова ясное и прекрасное, вставало перед его глазами, а от всей неприятной утренней сцены остались только гнев на Симеона и затаённое желание мести.
У Шкалмерского было время глубоко обдумать план.
Тот, кто жил немного дольше на свете, хорошо знает о том, какими дивными противоречиями изобилует жизнь, дни порой переплетены ладонью насмешливой судьбы с пестротой, какой бы и романист не выдумал. Нужно было, чтобы через час, может, после окончания этих грозных переговоров, когда адвокат собирался выходить в город, загремели его лестницы от чересчур шумных шагов весёлого общества.
Мы уже говорили, каким пан Шкалмерский был гостеприимным и как он заботился об общественных связях; и ему не давали покоя, а он добрым приятелям из деревни и города, золотой молодёжи, которая называла его дорогим Ясеньком, которую он имел право дружески взаимно называть Гуцем, Мицем, Долцем, – всегда готов был удержать плац.
У людей, которые сами не работают, не умещается в голове, что кто-то обязательно должен работать. Часто нападали на Ясенька, и в этот раз, когда на его голове уже была шляпа, влетела весёлая банда возвращающихся с завтрака Гу-Гуция, Миция и Долция. Все трое уже пели хором, входя на лестницу, почти с треском выламали дверь и вбежали, смеясь и обнимая хозяина.
– Как поживаешь? Как поживаешь, счастливчик? – воскликнул пьяный Гуцио. – Дай обниму тебя и заранее поздравлю. Ну! Признайся! Уже обручился?
– Что? Где? На ком?
– Ну перед нами уж не отрицай, – говорил Мицио, который сильно заикался, и именно поэтому любил много говорить, особенно после рюмки, потому что ему казалось, что этот изъян языка победит и сломает. – Не от-от-рицай. Известно, что ты ездил в деревню к пре-пре-зиденту, а скорее к его до-до-чке, а никого из нас не приг-приг-ласил, только господина, и в свидетели – князя и графа.
– Ага, соседи знают, как кто сидит! – добросил Долцио фиглярно.
– Но что вы придумали! Я ещё не сижу и не знаю, буду ли сидеть, – сказал Ясек, делая вид, что у него хорошее настроение, хотя был в очень плохом, – у меня вовсе нет мысли жениться! Оставьте меня в покое!
– Это ты оставь нас в покое, в покое, и вина дай, – добавил Мицио, – потому что мы будем у тебя играть и расскажем тебе новости из Закревки, неслыханные новости, которые пришли оттуда уже после твоего обручения.
– После какого обручения? Даю слово чести…
– А если слово чести, – прервал Мицио, – тем лучше, хотя и это было бы неплохо. Ты добрый малый, – прибавил он, покровительственно целуя его в лоб. – Нет, тогда мы тебя сосватаем с какой-нибудь богатой старой девой; молодости имеешь за двоих, и она должна быть богатая, потому что нужно, чтобы ты всегда мог держать такой приличный и милый дом, как этот. Будь спокоен, мы сосватаем тебя.
Адвокат как-то грустно улыбнулся.
– Какие новости? – спросил он.
– А, тут долго рассказывать, – ответил Гуцио, – но я тебе всё расскажу, только сядем и запьём дело, потому что, видишь сам, у меня жажда, сухо в горле.
Шкалмерский позвонил.
– Сейчас, – воскликнул он, – будет вино.
В душе он был бы рад напиться от отчаяния и злости, чтобы о Симеоне забыть.
– Он добрый малый! Добрый малый! – воскликнули хором прибывшие, начиная его со всех сторон целовать. – Прикажи принести карты и вино.
– Пообедаете у меня? – добросил Ясенько.
– И по-по-ужинаем, – добавил Мицио, бросая шляпу на пол.
– Давай карты и стульчики! – крикнул хозяин входящему Яцку который мрачно поглядывал на пана, не в состоянии ещё переварить утреннее выталкивание Симеона. – Обед будем есть дома. Вина!
Яцек кивнул головой, но невзначай пожал плечами.
Молодые люди тем временем попадали на канапе и хором затянули красивую песенку, не достаточно эстетично, чтобы у нас было желание её повторять.
– Но новости? – повторил хозяин.
– Подожди, новость, вина! Вина, а потом новость, большая новость, удивительная, возмутительная! – сказал, смеясь, Гуцио. – Я беру голос, по той причине, что у Мицио распухший язык, а Долцио в трёх словах бы окончил и отобрал бы у слуха весь аромат и вкус.
Принесли вина, Гуцио бросился на рюмкк, выпил и медленно начал:
– Тебе известно, чем была тётя Жабицкая, баронша Флора, если не ошибаюсь, да, Флора, но отцвётшая, бедное создание в почёте, которой президент не сохранил верности, потому что должен был на ней жениться, и потом подагрой защитился. Собирался на ней жениться и тот, и этот, а в конечном итоге не хотел никто; все находили, что было слишком поздно. Тем временем – о, ирония судьбы, о, дивные превратности судьбы! Никто не вспомнил, что у тёти Жабицкой был отец, восьмидесятилетний скупец, по-настоящему очень грязный старичок, но который мог бы давать лекции Гарпогону. Папа Жабицкий – не Жабицкий, а Вандер – Мундер или как-то так, в обществе второй своей дочке, горбатой, покалеченной и, как он, скупой, жили, забытые, в провинции, делая по грошу состояние.
– Ну, и умер! – прервал Ясенько.
– Умер, оставив горбатой и отцвётшей, двум единственным своим нследницам, два с лишним миллиона злотых в шкатулках, кувшинах, в старых ботинках, в бутылках от вина и т. п., но в золоте. Новость об этом эстафетой пришла в Закревку, а так как сестра замуж идти не думает, Жабицкая сегодня самая первая партия во всей округе.
Адвокат явно вздрогнул, покраснел.
– Но возможно ли?
– Всё так, и ничего не преувеличиваю, – воскликнул Гуцио. – Президент уже, возможно, мечтает, что подагра отойдёт, и не одному ещё снится подобное, но тётя, тётя сделает хороший выбор, за это ручаюсь. А так как, согласно всякому вероятию, её наследство после очень долгой жизни достанется панне Альбине и, значит, панна президентша еп hausse, а если ты, адвокат, не
