Калинович поклонился.
Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.
– Славный этот человек, граф! – говорил ему князь. – И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу… По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, – а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека – все!
Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь.
– О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.
– Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах! – отвечал Калинович.
– Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, – проговорила Настенька.
– Вольно же было! – произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему.
X
Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.
– Пятью восемь – сорок, превосходно! – говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.
Рыжий господин самодовольно улыбнулся.
– Это хорошее! – произнес он.
– Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! – продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: – Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать – родственный! За проценты не дадут, – скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
– Понимаю, – выговорил собеседник. – Но что ж? – прибавил он.
– Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, – отвечал князь и задумался.
Вошел лакей.
– Калинович приехал, ваше сиятельство, – доложил он.
– О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал! – проговорил с досадою князь. – Проси! – прибавил он.
Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью.
– Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place[99], – говорил он. – Но что это, как вы похудели, – совершенно желтый!
– Нездоровилось все это время, – отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий сам на себя и с выражением какой-то странной решительности в глазах.
– Нехорошо, нехорошо… – говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику.
– Если первоначальные операции начать после сентября? – проговорил он.
– Поздно! Машин морем пойдет; теперь на самой мест тоже вода… она мерзнет, – отвечал тот.
– Мерзнет… да… навигация прекратится – это черт знает как досадно! – воскликнул князь.
– О чем вы хлопочете, ваше сиятельство? – спросил Калинович.
– Завод сахарный затеваю. Это monsieur Пемброк, англичанин… Он так добр, что делится со мной своим проектом, и, если теперь бог приведет выхлопотать нам привилегию, так на сорок вернейших процентов можно рассчитывать.
Говоря это, князь глядел на окно.
– Безделицы только недостает – денег! – продолжал он с горькой улыбкой. – Тогда как столько людей, у которых миллионы лежат мертвым капиталом! Как собаки на сене: ни себе, ни людям. Вы, как человек коммерческий, понимаете, – отнесся князь к англичанину, – что такое в торговом деле деньги. Вздор, средство, вот та же почтовая бумага, которую всегда и везде можно найти. Важна мысль предприятия, идея, – а у нас выходит наоборот. Что б вы ни изобрели, хоть бы с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете!
– Кредит нет! – сказал глубокомысленно Пемброк.
– Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу – ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил – и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься.
Разговор этот Калинович вряд ли и слышал. Он сидел, точно на иголках, и, воспользовавшись первой минутой, когда князь замолчал, вдруг обратился к нему:
– Я было, ваше сиятельство, сегодня к вам с моим делом.
– Что такое? – спросил тот.
– Нет уж, это наедине я могу сказать, – отвечал Калинович.
– Да… – произнес князь и потом, закусив губы и зажав глаза, обратился к англичанину:
– До пятницы, значит, сэр Пемброк, наше дело должно остаться.
– До пятницы? – повторил тот.
– До пятницы. Я вот тоже посоображусь и с делами своими, – отвечал князь.
– Ну, farewell[100], – произнес англичанин и пошел.
– До свиданья, mon ami, до свиданья! – проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место.
– Славная голова! – продолжал он. – И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.
– Дело мое, ваше сиятельство, – начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, – как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.
– Хорошая, очень хорошая, – повторил князь.
– Слишком даже, – продолжал Калинович, – тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах.
– Что ж, ваша литература, значит, плохо? – спросил князь несколько насмешливым тоном.
Калинович с презрением улыбнулся.
– Что литература! – возразил он. – Наслаждаться одним вдохновением я не способен. Для меня это дело все-таки труд, и труд тяжелый, который мог бы только вознаграждаться порядочными деньгами; но и этого нет!
– Какие же деньги! Гроши, я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы, как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай – это неблаговидно даже!
– Что делать! – возразил Калинович и снова продолжал: – Ученым сделаться время уж теперь для меня прошло, да и что бы могло повлечь это? Самая высшая точка, которой можно достигнуть, это профессорство.
Князь усмехнулся.
– Профессорство, по-моему, – начал он, пожимая плечами, – то же школьное учительство, с тою разве разницею, что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец, что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я ни в Петербурге, ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал.
Калинович ничего на это не ответил.
– В гражданскую службу, – заговорил он, не поднимая потупленной головы, – тоже не пускают. Господин, к которому вот вы изволили давать мне письмо… я ходил к нему…
– Да, что же он?
– Отказал: мест нет.
– Это жаль! У него бы приятно было служить. Это превосходнейший человек.
– Отказал, – повторил Калинович, – и, что ужаснее всего, сознаешь еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда – и ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других.
– Кто ж в этом сомневается! Сомнения в этом нет… Однако нужно же что-нибудь придумать; нельзя же вам так оставаться… Очень бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас, – произнес князь.
