Вторая причина, по которой язык необходимо частично выучивать, в том, что неотъемлемое свойство языка — это быть кодом, разделяемым с другими людьми. Врожденная грамматика бесполезна, если вы единственный, кто ею обладает. Это танго в одиночку, хлопок одной ладони. Но геномы других людей видоизменяются, претерпевают сдвиги и по-новому комбинируются, когда у этих людей рождаются дети. Вместо того, чтобы предоставить ребенку полностью врожденную грамматику, которая вскоре перестала бы согласовываться с чьей бы то ни было еще, эволюция дала ему возможность выучить варьирующиеся части языка как способ привести свою грамматику в согласие с грамматиками окружающих.
* * *
Вторая причина многообразия языков — это зарождение вариативности. Кто-то где-то должен начать говорить отлично от соседей, и инновация должна распространяться и цепляться как заразное заболевание, пока оно не примет характер эпидемии; на этом этапе его усваивают дети. Источников вариативности может быть много. Слова придумываются, заимствуются из других языков, приобретают новые значения, забываются. Новый жаргон или стиль речи может отлично звучать внутри какой-либо субкультуры, а затем проникнуть в язык большинства. Те или иные примеры таких заимствований — это предмет восхищения журналистов, ведущих в газете колонку для «любителей» языка, они заполняют многие книги и статьи в периодике. Лично мне восхищаться ими трудно. Должен ли нас приводить в трепет тот факт, что английский заимствовал слово кимоно из японского, банан — из испанского, а мокасин — из языка американских индейцев и т.д.?
Благодаря языковому инстинкту, в языковых инновациях есть нечто более восхитительное: каждое звено в цепи, по которой передается язык — это человеческий мозг. Этот мозг снабжен Универсальной Грамматикой и постоянно находится в поиске примеров на различные правила в звучащей вокруг речи. Поскольку речь может быть неаккуратной, а предложения двусмысленными, иногда люди склонны переосмыслять услышанное и истолковывать его как принадлежащее к другой словарной статье или к другому правилу, а не к тому, которое на самом деле использовал говорящий.
Простой пример тому — это слово orange ‘апельсин’. Изначально оно имело форму norange, ведя происхождение от испанского naranjo. Но в какой-то момент один неизвестный творчески мыслящий человек мог переосмыслить a norange как an orange. И говорящий и слушающий при анализе устанавливают, что эта синтаксическая группа звучит одинаково — anorange, но если у слушающего творческий подход к остальной грамматике, то изменение становится заметным, как, например, в словосочетании those oranges вместо those noranges. (Это изменение было распространено в английском. У Шекспира используется ласкательное слово nuncle — сокращение mine Uncle ‘мой Дядя’ в my nuncle, а уменьшительное Ned произошло от имени Edward таким же образом. В наше время многие люди говорят a whole nother thing (правильно — …another thing ‘совсем другая вещь’), я слышал о ребенке, который ест ectarines (правильно — nectarines ‘нектарины’) и о взрослой даме по имени Nalice (правильно — Alice), которая отзывается о людях ею не любимых, как о nidiots (правильно — idiots ‘идиоты’).)
Переосмысление (следствие дискретного комбинаторного творчества языкового инстинкта) частично портит аналогию между языковыми изменениями — с одной стороны, и биологической и культурной эволюцией — с другой. Многие языковые инновации не похожи на произошедшие случайно изменения, сдвиги, искажения или заимствования. Скорее они напоминают легенды или шутки, которые приукрашиваются, совершенствуются и перерабатываются с каждым пересказом. Вот почему, хотя грамматики и быстро видоизменяются с ходом истории, они не вырождаются, поскольку переосмысление — это неисчерпаемый источник новых сложностей. Их расхождение не обязано иметь нарастающе размеренный характер, поскольку грамматики обладают способностью прыгать между колеями, проложенными в сознании у каждого Универсальной Грамматикой. Более того, одно изменение в языке может вызвать дисбаланс, который вызовет каскад других изменений где-либо еще, совсем как при падении костяшек домино. Изменяться может любая часть языка:
• Многие фонологические правила возникают тогда, когда слушающий, принадлежащий к тому или иному языковому сообществу, переосмысляет быструю речь с коартикуляцией. Представьте себе диалект, в котором отсутствует правило, превращающее t в слове utter в подвергшееся «схлопыванию» d. Носители этого диалекта обычно произносят t как t, но могут и не делать этого, если говорят быстро или придерживаются небрежного «ленивого» стиля. Таким образом слушающие могут приписать им употребление правила «схлопывания», а сами они (или их дети) таким образом станут произносить «схлопнутое» t даже в аккуратной речи. Если пойти дальше, то переосмыслять можно даже основные фонемы. Так мы получили фонему v. В древнеанглийском v не было, наше слово starve изначально имело форму steorfan. Но при произнесении любого f между двумя гласными оно становилось озвонченным, поэтому ofer произносилось как over благодаря правилу, сходному с современным правилом «схлопывания». В итоге слушающие стали осмыслять v как самостоятельную фонему, а не как звуковую реализацию f, поэтому теперь мы в конце концов употребляем форму over, a v и f существуют как самостоятельные фонемы. Например, мы можем различить такие слова как waver ‘бигуди’ и wafer ‘вафля’, а Король Артур не мог.
• Из-за переосмысления фонологические правила, отвечающие за произношение слов, могут в свою очередь быть осмыслены как морфологические правила, отвечающие за строение слов. В германских языках, таких как древнеанглийский, было правило «умлаута», по которому гласный заднего ряда изменялся в гласный переднего ряда, если следующий слог содержал гласный верхнего подъема переднего ряда. Например, в слове foti — множественном числе от слова foot ‘нога’ — гласный заднего ряда o по этому правилу изменялся в гласный переднего ряда e, чтобы прийти к гармонии с гласным переднего ряда i. Вслед за тем i на конце слова перестало произноситься, и поскольку больше не было механизмов, которые привели бы в действие соответствующее фонологическое правило, говорящие переосмыслили переход o в e как морфологическое взаимоотношение — показатель множественности, что вылилось в современное foot—feet, mouse—mice, goose—geese, tooth—teeth и louse—lice.
• При переосмыслении можно взять два варианта одного слова, одно из которых произошло от другого по правилу словоизменения и повторно категоризировать их как самостоятельные слова. В былые времена говорящие могли заметить, что правило словоизменения oo—ee применимо не ко всем словам, а только к нескольким: tooth—teeth, но не booth—beeth. Поэтому слово teeth ‘зубы’ стало осмысляться скорее как самостоятельное «неправильно» образованное слово, связанное с tooth ‘зуб’, а не как продукт действия правила, примененного к слову tooth. Изменение гласных больше не является правилом, и это дало возможность Ледереру написать свой шутливый рассказ «Foxen in Henhice» («Лисы в курятниках», правильная форма — «Foxes in Henhouses»). Тем же путем в английском появились и другие ряды слов с более или менее близким значением: brother—brethren ‘брат—братия’, half—halve ‘половина—делить пополам’, teeth—teethe ‘зубы—прорезываться’, to fall—to fell ‘падать—валить’, to rise—to raise ‘подниматься—поднимать’, и даже слово wrought ‘выделанный’, ранее бывшее формой прошедшего времени от work ‘работать’.
• Другие морфологические правила могут быть образованы, когда слова, обычно сопровождающие какое-либо другое слово, подвергаются разрушению и затем сливаются с этим словом. Показатели глагольного времени, возможно, происходят от вспомогательных глаголов; например, как я уже упоминал, английский суффикс -ed, возможно, произошел от did ‘сделал’: hammer-did —> hammered букв. ‘сделал молотком—ударил [молотком]’. Показатели падежей могут происходить от невнятно произнесенных предлогов или следующих друг за другом глаголов (например, в языке, допускающем конструкцию take nail hit it ‘возьми гвоздь, забей его’ слово take ‘возьми’ может разрушиться до показателя винительного падежа, такого как ta-). Падежные показатели могут произойти и от местоимений: в конструкции John, he kissed her ‘Джон, он поцеловал ее’, he и her могут в конце концов присоединиться к глаголу как показатели согласования.
