с бесстрашной усмешкой и ямочками на щеках не увидел ее слез.
– Полковник! – не то с удивлением, не то с испугом позвал Рэндолл.
Вот и хорошо. Пусть поволнуется. Танака ушла, не ответив.
Проходя к дверям, она поймала свое отражение в зеркале. Красную топографическую карту щеки. Стянутую кожу под глазом, чуть отвисшее нижнее веко. Белый хребет шва, наложенного школьным медиком, после того как Джеймс Холден разнес ей лицо.
«Я уродина?» – спросил тихий голосок в голове.
Не ее голос. Слабый. Детский. Танака почти различила лицо за этим голосом: рыжие кудряшки, зеленые глаза, нос в веснушках. Девочка взглянула на нее, чуть не плача, и ее слова разбили Танаке сердце. Память, явственная, как живая: слышишь боль в голосе дочки и хочешь стереть эти мысли и убить мальчишку, который сделал ей больно. Сознавая, что ни того ни другого не сумеешь. Любовь, боль и беспомощность.
У Танаки не было дочери, и не знала она этой чертовой девчонки.
Она так стиснула зубы, что в ушах загудела кровь, и воспоминание вылиняло. Она тронула пальцем навернутый на запястье ладонник и сказала: «Запишите меня на прием в медицинский отдел».
* * *
– Какую указать причину обращения, сэр? – спросила девушка. Наверное, ей не было и тридцати. Темноволосая, круглолицая, кожа смугловатая, любезность профессиональная.
«У меня с головой неладно, – мысленно ответила Танака. – Корабль начал уходить к голландцам и вернулся, и то, что его спасло, меня сломало. Что-то не так с мозгами».
– Я была ранена. – Она резким движением указала на свою щеку. – В поле. И с тех пор не посещала медицинский центр. Хотела бы… проверить, как идет восстановление.
– Я сообщу капитану Ганьону, что вы следующая на прием, – сказала темноволосая.
Она еще на свет не родилась, когда Лакония стала самостоятельным государством. Она не знала мира без врат. Танака смотрела на нее как на представителя другого вида.
– Вы можете подождать в приемной.
– Спасибо, – сказала Танака.
Через двадцать минут ей осторожно щупали и мяли лицо. Капитан Ганьон был невысок и худ, блестящие седые волосы торчком стояли над головой. Танаке он напомнил какого-то персонажа детской передачи. Зато говорил он густым суровым басом, подходящим для священника или распорядителя похорон. И, слыша его голос, она каждый раз представляла, что ей выговаривает кукла-марионетка.
На стене мерцали ряды изображений. Несколько снимков ее щеки изнутри и снаружи. Скан челюсти и зуба. Еще один – кровеносных сосудов лица. На сканах она яснее, чем в зеркале, различала рваную линию между старой кожей и новой, нарастающей. Ей стало не по себе при мысли, что в ней, заменяя старую плоть, растет что-то новое.
– Да… – В рокочущем басе Ганьона звучало недовольство. Может быть, ею. – Повреждения значительные, но это поправимо.
Он махнул рукой на снимок ее челюсти. На гладкой белой поверхности выделялись неровные зубцы: сломанный зуб, заросшие трещины.
– И щека, – без вопроса проговорила Танака.
Ганьон отмел напоминание пренебрежительным взмахом ладони.
– Полевая медицина недурна. Не скажу, что вас плохо залатали. Но текстуру и тон не подогнали. Если этим не заняться, будете ходить со щекой вроде попки младенца. Зато с сосудами медик «Ястреба» прилично справился. Меня беспокоили возможные повреждения челюсти. При угрозе отмирания кости пришлось бы замещать все разом. Однако…
Он указал ей на снимки внутренней поверхности рта, словно она могла судить о состоянии своего здоровья.
Танака попробовала представить свое лицо с замещенной челюстной костью, представила, сколько пришлось бы ждать срастания, как бесформенно обвисли бы губы. У нее кожа на голове натянулась. Хоть этого унижения она избежала.
– Сколько по времени?
Кустистые брови Ганьона шевельнулись парой потревоженных гусениц.
– Это существенно?
– Возможно.
Он сложил руки на коленях – как у статуи мадонны.
– Возможно, лучше отложить до окончания вашего текущего задания, а потом уж начать, – сказал Ганьон, выразив голосом глубокую озабоченность ее судьбой.
Рыжая малышка в памяти спросила, не уродина ли она. Беззащитность, словно без кожи осталась, и всепоглощающая боль любви к ребенку. Унижение звенело в ней как хрустальный бокал.
– К черту! – прошептала она, качая головой.
– Простите?
– Я говорю: нет. Начинайте сейчас же.
* * *
– Ты тут откуда? – спросили как будто издалека.
Танака хотела открыть глаза, но мир разгонялся на двадцать g, и веки весили по тысяче фунтов.
– М-м-м-мф, – сказала она.
– О, черт, прости, – уже поближе произнес кто-то. Мужчина. Хрипловат. Слева от нее. – Не заметил, что ты спишь. Просто не слышал, как тебя закатили.
– М-мф, – согласилась Танака, после чего кто-то прикрутил ускорение, и веки открылись.
Яркая белая лампочка обожгла глазные нервы. Танака зажмурилась. Попробовала нащупать себя руками, и что-то вялое, плюхающееся как полудохлая рыбина, запрыгало у нее по груди.
– Да ты погоди минутку, – сказал мужчина. – Ты, верно, после операции. Они уж отключают так отключают. Чтобы выкарабкаться обратно, нужна минутка.
Танака хотела кивнуть – голова перекатилась набок. Мир все убавлял разгон, она сумела вернуть голову на место и снова рискнула открыть глаза. Слишком светло, но лазерный луч уже не бьет в мозг. Она допустила ошибку, только не могла припомнить какую.
Она опустила взгляд на свое тело. Одето в больничный халат, до колена длиной. Из него торчат икры марафонца – худые, узловатые, все в шрамах. Руки бессильно лежат на груди. На тыльной стороне ладони оставили трубочку в вене.
Она пережила мгновенный приступ паники, а потом голос произнес: «Я в госпитале. Пластическая операция. Все хорошо». Этот голос – одновременно ее и чужой – ее успокоил.
– Ты в порядке? – спросил хриплый. – Или позвать кого?
– Не надо, – выдавила Танака. – Все хорошо. Просто пластическая операция.
Она спохватилась и не упомянула о том, что они в госпитале. Скорее всего, это и так известно.
Сила тяжести теперь ощущалась как обычная треть g станции Гевиттер. Танака рискнула повернуть голову, чтобы взглянуть на говорящего.
Оказалось, что его почти не видно из-за окружавшей кровать медицинской аппаратуры. Неудивительно, что он не заметил, как ее вкатили в палату. А Танаке была видна его макушка – светлые волосы с сединой, подстриженные коротко, по-военному. В ногах кровати, по другую сторону от приборов, торчала мозолистая ступня.
– Хреново должно быть, а? – сказал хриплый.
– В меня стреляли, – ответила Танака, не успев даже припомнить. «Ты еще не отошла от наркоза, – напомнил внутренний голос. – Думай, что говоришь. Секреты держи в секрете».
– В лицо? – с сиплым смешком осведомился хриплый. – Знаешь, после выстрела в лицо мало кому требуется пластика. По мне, если тебе понадобилась заплата, ты уже победительница. Поздравляю с новым днем не в утилизаторе.
– Однако это больно.
– Да, еще бы нет. Ручаюсь,
