— Не Юрьев, Всеволод Семеныч, а дьявольский! — подал голос мичман Миша Сафронов. — Вот уж попали так попали!
В завязавшейся драке в доме деревенского аги мичману сильно разбили лицо, и теперь он, присев на корточки, обтирал кровь рукавом рубахи. Из темноты сарая натужно блеяли козлы.
— Вот и соседи нам для компании! — нервно засмеялся Клемент. — Почти светское общество!
Заточение длилось четыре долгих нескончаемых дня. Кормить пленников почти не кормили, зато время от времени просовывали в окна чьи-то отрубленные головы, крича:
— У,рус! У-у, рус!
— Уж не наши ли ребятки? — волновался при этом Кологривов, вглядываясь в мертвые лица — Нет, кажется все же, это не из наших…
Тем временем возглавивший команду корвета старший офицер лейтенант Гогард, видя, что командира слишком долго нет, решил действовать сам. Да и голод подталкивал, ведь спасти с погибшей «Флоры» съестное не удалось. Через трое суток напрасных ожиданий команда корвета, вооружившись дубьем и камнями, выступила в поход на деревню.
— Нападем на албанцев, овладеем их оружием и освободим командира! — так поставил задачу матросам Гогард.
Те были согласны. Однако едва моряки отошли на милю от берега, навстречу им показался конный отряд.
— Матерь Божья! Сколь их на нас прет-то! — сжимали матросы в руках свои сучковатые дубины. — Драка, видать, предстоит сурьезная!
Всадники, а их было никак не меньше пяти сотен, стремительно приближались.
— Помирать — так с музыкой! — объявил Гогард. — Камни на изготовку!
Однако, не доезжая метров пятьдесят до русских моряков, конница внезапно остановилась. Вперед выехал на коне лоцман-черногорец.
— Господина капитана! — закричал он, размахивая руками. — Ту су свои!
— Чего-чего? — не понял Гогард.
— Ту су свои! Ту су свои! — не переставая кричал лоцман.
— Говорит, кажись, что это свои! — подсказал лейтенанту кто-то из стоящих рядом матросов.
Лоцман, подъехав к стоявшим с дубинами наперевес морякам, объяснил, что Кологривов с мичманами уже три дня сидит в деревне под замком, и местный ага, боясь, как бы его буйные односельчане не лишили офицеров жизни, послал гонца к владетелю провинции Ибрагиму-паше. Владетель немедленно выслал в деревню два конных отряда. Один из них только что ворвался в деревню и освободил пленников, другой же прибыл сюда, чтобы оградить русских моряков от возможного неистовства местных жителей.
— Ну и дела! — только и покачали головами наши. — Попали как кур в ощип!
В деревне их уже встречали Кологривов и мичманы, тоже, впрочем, охраняемые, во избежание возможных недоразумений, большим отрядом. Албанцы, стоя поодаль, яростно жестикулировали и громко кричали, возмущаясь, что у них отняли добычу. На них старались не обращать внимания. Утром следующего дня команда «Флоры» в окружении конных турок выступила в город Берат, где пребывал в то время Ибрагим-паша.
В дороге пришлось переночевать в каком-то полуразрушенном монастыре, и живший там одинокий греческий монах-отшельник, отдав все свои съестные припасы, как мог накормил моряков.
К Берату команда «Флоры» добралась в канун Рамазана. Усталых матросов сразу же окружила огромная толпа празднично одетых людей. Русских, да еще в таком количестве, здесь отродясь не видывали. У дворца прибывших встречал сам Ибрагим-паша — высокий худой старик в меховой шубе и пестрой чалме. Поклонившись Кологривову, он велел развести офицеров и матросов по домам. Хозяевам было строго-настрого велено не чинить русским никаких притеснений, а кормить всех вдоволь. Но это была чистая формальность, ибо большую часть моряков сразу же разобрали по домам местные греки и славяне.
Накормив и дав отдохнуть, потерпевших кораблекрушение жадно расспрашивали о России, русском царе и адмирале Сенявине, слава о котором давно дошла уже и до этих мест. Наши, чем могли, помогали в хозяйстве. Как водится, не обошлось и без любовных романов. Не один и не два матроса засобирались тут же жениться, едва их разубедил в том дальновидный Кологривов:
— Что вам этак приспичило? Потерпите малость, кто знает еще, что ждет нас впереди!
Так минуло две недели. Командир почти каждый день навещал Ибрагим-пашу, интересуясь об известиях из Константинополя, когда и каким образом команде можно будет убыть на Корфу. Губернатор в ответ лишь разводил руками:
— Пока никаких известий нет!
— Что ж нам остается, — качал головой Кологривов, — будем ждать!
— Прошу вас ко мне на кофе! — неизменно приглашал капитан-лейтенанта гостеприимный паша.
Тот не отказывался. Оба не торопясь попивали кофеек и обменивались любезностями.
— Говорят, что наш султан весьма недоволен вашим царем! — тревожно поглядывал на Кологривова Ибрагим-паша. — Как бы не было меж нами новой войны!
— Дай Бог, обойдется! — отвечал ему командир «Флоры».
На душе у Кологривова было муторно. Он понимал, что Константинополь молчит неспроста. Пока между Россией и Турцией мир, бояться нечего: рано или поздно, но команду отправят к Сенявину. Совсем иное дело, если начнется война. Тогда уж турки не выпустят никого, ну а что означает турецкий плен, лучше было и не думать.
— Дай Бог, обойдется! — говорил сам себе капитан-лейтенант, стараясь до поры до времени никого не посвящать в свои безрадостные мысли.
В один из дней, встречая русского офицера, губернатор был чем-то сильно расстроен и при этом особенно вежлив и предупредителен.
— Между нашими державами вот уж пять дней, как объявлена война, а потому теперь я уже никак не могу отпустить вас на Корфу, не рискуя при этом сам остаться без головы! — повздыхал он. — Согласно присланной из столицы бумаге вы отныне уже не гости, а пленники. Впрочем, пока вы у меня, милость моя по-прежнему с вами!
— Неужели война! — побледнел Кологривов. — Может, это все же какая-то ошибка!
В ответ Ибрагим-паша покачал головой и велел звать своего советника француза. Тот прочитал вслух султанский фирман. Теперь рассеялись и последние сомнения: война между Россией и Высокой Портой была состоявшимся фактом.
Вернувшись от губернатора, Кологривов собрал команду и объявил ей мрачную новость. Ответом было подавленное молчание. А на следующий день из Константинополя пришло новое известие: отправить русских пленников в столицу. Однако и здесь Ибрагим-паша показал себя с самой человечной стороны. Он не только не изменил своего отношения к русским морякам, но перед отправлением обеспечил каждого теплой буркой и смирной лошадью, а Кологривову от себя дал несколько тугих кошелей с пиастрами — на покупку еды. В конвой он определил начальствовать своего помощника — толстого и достаточно добродушного Мустафу-агу.
Провожать уезжавших вышло все христианское население города. Толкнул Мустафа-ага каблуком коня:
— Поехали!
Жители селения, понимая, что ждет в Константинополе русских моряков, плакали и махали на прощание руками. На душе у всех было тягостно. Внезапно кто-то из матросов затянул:
Вни-и-з по ма-а-а-ту-шке по Волге!
Вниз да по Волге, вниз да по реке!
Песню разом подхватили десятки голосов. Эхо диких албанских гор несло ее эхом по ущельям и долинам. На душе как-то скверно. Конвой был снисходителен, ночевали же в караван-сараях, где всегда поджидала горячая еда. Однако спустя две недели колонна пленников вступила во владения печально известного в Турции своей жестокостью Али-паши. На границе провинции произошла замена конвоя, и вместо добродушного Мустафы-аги наши моряки попали под опеку мрачного Юсуфа. Свое знакомство с Кологривовым тот начал с того, что подозвав капитан-лейтенанта к себе, провел по своему горлу рукой.
— Москов гяур, собака! — сказал многозначительно.
Сразу же стало ясно, что ничего хорошего ожидать более не придется. В тот же день новые конвойные обобрали своих пленников до нитки, забрав даже то, что дал им заботливый Ибрагим— паша. У офицеров отрезали пуговицы и отпороли все золотое шитье. Дальше двинулись уже босиком, полураздетые и голодные. Кормить неверных собак Юсуф-ага не собирался вовсе. Отныне пленники питались лишь тем, что подавали им встречные христиане. Иногда прямо на дороге они находили хлеб, который загодя клали греки и болгары. От турок подобной милости ожидать не приходилось. Они были страшно озлоблены против русских. Женщины и дети швыряли камни и комья грязи под гогот довольных конвойных. Особенно доставалось при этом всегда судовому доктору Гейзлеру. Немец никак не желал расстаться со своей треугольной шляпой, которую он шил у известного мастера в Гамбурге и которой сильно гордился. Непонятно почему, но шляпа особенно бесила турок. При входе в деревни беднягу доктора из-за этого закидывали камнями. Но упрямый доктор не сдавался.
