и не понял Жданов. А посмотрим, есть ли оно в Пискаревском списке?.. Когда он поднял утомленные глаза от Пискаревского списка, он услышал оживленный разговор где-то рядом, едва ли не в соседнем пролете рукописного отделения.
– Я ей говорю, – услышал он, – матушка, говорю, моя. У меня вот двое сыновей, начитавшись Майн Рида, в Америку собрались убежать. До Вержболова доехали. Если бы не сыскное – убежали бы. Обратитесь, говорю ей, в сыскное. Найдут… Ну что ж, пошла она в сыскное – возвращается – плачет. Отказываются, видите ли, искать. На том основании, что это личное дело убежавшего, и будь она ему хоть трижды жена – все равно мешать не имеет права. Ну что же, подивился я… Философы какие… Индетерминисты. Раньше сыскное отделение было не столь блестяще образованно, но работало куда успешней. И все-таки, говорю, вы бы успокоились. Уверяю вас, что он в какую-нибудь санаторию поехал. Отдохнет и вернется. Но тут она, видите ли, и слова мне сказать не дает. «Мне достоверно известно, говорит, что он не один уехал… Он с аманткой уехал. Он, говорит, франтиться начал, и его завлекли. Вот теперь он в Париж поехал». Я говорю – позвольте, Мальвина Эдуардовна, как же в Париж? Да ведь у него же и паспорта заграничного не было…
Ложкин машинально шарил что-то в карманах пиджака. Карандаш? Футляр от пенсне? Это о нем говорили, о нем. О нем уже рассказывали анекдоты. Как о жене Блябликова, которая вместо мужа управляла Киевским университетом. Как о слависте, обвиненном прусской Академией наук в плагиате.
Что он искал? Футляр? Платок? Карандаш?
Криво улыбаясь, он встал и, обойдя книжные шкафы, пошел прямо к тому месту, откуда слышен был разговор.
Вязлов сидел там, опираясь локтями о раскрытые книги, касаясь книг длинной табачной бородой. И за ним – гном-академик, исследователь японской литературы, и Жаравов, и еще кто-то.
Пенсне отсвечивало. Он притронулся пальцами к пенсне.
Первым заметил Ложкина гном. Он медленно поднялся. Единственный глаз его моргал тревожно.
За ним поднялись и другие. Недоуменно разводя руками, вскочил Жаравов. Старик-хохотун, оказавшийся тут же и улыбавшийся потому, что он всегда улыбался, тихонько перекрестился и тоже встал.
И только Вязлов остался сидеть на своем стуле, хотя именно он-то и уверял несколько минут тому назад, что Ложкин умер – не просто без вести пропал, но именно умер.
– По-человечеству жаль его. Занимался, разумеется, пустяками, в свое время, кажется, о канонизации Павла Первого хлопотал, но все же хороший был человек. Умер.
И как будто даже не без некоторого удовольствия повторял он это слово:
– Умер!
И он же менее всех смущен был тем, что Ложкин, вопреки его утверждению, оказался жив. Будучи человеком скептического склада ума, он не считал возможным, чтобы привидение могло явиться для научных занятий в рукописное отделение Публичной библиотеки.
Да, впрочем, Ложкин вовсе и не был похож на привидение. Лицо его отнюдь не напоминало чертежа из учебника геометрии, в рассеянности он не вынул вместо часов пригоршню червей из кармана.
Он тихо стоял перед Вязловым и его коллегами – стоял, ничего не говоря, только неловко поеживаясь, двигая плечами, как будто ему узок был пиджак. Все молчали. Кто-то громко зевнул от волнения.
– Степан Степанович, – сказал наконец очень свободно Вязлов и встал, опираясь на палку. Он подошел к Ложкину, обнял его. – Вы ли это? Да ведь мы же вас, страшно сказать, похоронить успели. Панихиду по вам собрались заказывать.
Ложкин громко поцеловал его куда-то мимо, в бороду.
17
С какою, казалось, приязнью встретили они его, как внимательно прислушивались к каждому его слову.
Жаравов – вечный противник его, неутомимый оппонент на каждом ученом собрании – как рассыпался теперь перед ним, с какой угодливостью справлялся о делах, о здоровье.
Как радостно хохотал, заглядывая ему в глаза, рыхлый, похожий на бабу, старик-архивист.
И даже гном, с которым Ложкин был почти не знаком, подсел к нему, дружески хлопая по коленке.
Ложкин мало говорил. Слегка жмурясь, он беспокойно трогал пальцами пенсне.
Он знал этой приязни настоящую цену.
18
Сгорбленный, с серым лицом, вернулся он к своим рукописям. На чем он остановился? Ах да, он сравнивал рассказ Синодальной Палеи с Уваровским списком:
«И рече Соломонъ мудрцемъ своимъ створите кражму съ зелиемъ и помажете тело eia на отпаденiе власомъ…»
Ничего не произошло. Произошло одиночество. Усталость. Забудут анекдоты о нем, забудут и его самого – вот такого, каким он был сейчас, седоусого, с утомленными старческими глазами.
– Молодость? Вторая молодость? Нет, старость, милый мой. Старость ложится тебе на плечи. Где взять тебе душевную бодрость, чтобы с достоинством перенести ее?
Помнится, студентом, увлекаясь Сенекой, он доказывал, что жизнь, как драгоценная вещь, должна занимать немного места, но стоить дорого. Измеряться не временем, но делами. Какие же дела могли бы измерить его жизнь? Что занес бы он в свои двадцать пунктов, на которых, подводя итоги, помешался покойный профессор Ершов? И
