К. П. Хансон, В. Н. Шабалин и кто-то еще из членов комиссии. Наконец, заседание началось. Председатель грозной комиссии зачитал подготовленную справку о результатах проверки деятельности НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова 27–30 ноября 1995 года. Нет нужды приводить полностью этот шедевр аналитической мысли, изложенный на четырнадцати страницах машинописи.
Вот лишь несколько выдержек из этого документа.
«Комиссией было установлено:
– что НИИ организован в 1926 г… занимает помещения… земельный участок… основной целью является… имеет клинику… в штате Института… По разделу „Наука”… из них…
Финансирование осуществляется… – Научная тематика Института охватывает…» И далее в таком же духе: «Институт является базой… единственным учреждением в России, где… Обращает на себя внимание высокий технологический уровень… Несомненный научный и практический интерес представляют наработки по созданию… на международном уровне…»
В общем, красота, да и только. Но вот докладчик переходит к финансовому состоянию Института. Здесь фанфар было меньше:
«В 1994 г. потребность НИИ в финансировании НИР удовлетворена на 60 %, а в 1995 г. – на 39 %» (в нашем письме как раз об этом и говорилось!). Не будем утомлять читателя пересказом деталей бухгалтерской проверки, выявившей «крупные недостатки», например переплату четверти ставки санитарке одного из хирургических отделений. Ни слова об обращении «отщепенцев» и «непатриотов» «с протянутой рукой» к американцам за жалкой подачкой!
И вот, наконец, зачитываются выводы комиссии:
«Научно-исследовательский институт онкологии им. проф. Н. Н. Петрова является ведущим научно-исследовательским учреждением в Российской Федерации, где широко… Институт является одним из немногочисленных… в котором осуществляется… разработаны оригинальные методики… В целом комиссия дает положительную оценку деятельности Института».
Затем началось перечисление выявленных «крупных недостатков», среди которых отмечено, что «помещения института устарели, не соответствуют… нуждаются в безотлагательном капитальном ремонте и современном техническом оснащении» (но ведь ни копейки на это министерство не выделяли ни тогда, ни еще десять лет после этого!). Указывалось на схожесть задач хоздоговорных тем и выполняемых по основному плану (как будто бы Минздрав выделял средства на выполнение этих самых тем основного плана! А отчеты-то требовал!). Нас пожурили за отсутствие современной диагностической аппаратуры, компьютерного рентгеновского и магнитно-резонансного томографов (снова лицемерие – Институт «выбивал» из Министерства средства на их приобретение многие годы, причем первый компьютерный томограф будет куплен лишь через десять лет после описываемых событий!).
«Институт не проводит сертификацию наработанных компьютерных программных продуктов и не обеспечивает их широкую реализацию в практике» (как будто Министерство не знает, что за сертификацию нужно платить чиновникам большие деньги, которые эти же чиновники Институту не выделили). «Запланированные методические рекомендации до настоящего времени находятся в машинописном варианте без утверждения Министерством» (как будто это Министерство выделяло деньги на издание этих рекомендаций – печатайте на свои!).
Были указаны и прочие столь же «серьезные» упущения. И снова – ни гугу о главном, ради чего приехала комиссия, ни слова о нашем письме или публикации в газете!
Зал возбужденно гудел, главным образом силами сотрудников экспериментального корпуса, наиболее угнетённых ситуацией тех лет… Коллеги поздравляли нас как героев. Мы чувствовали себя окрыленными победой, хотя и неполной пока – само-то письмо ещё не было напечатано. Оно появилось буквально через несколько дней, 6 декабря 1995 года[99].
Весной 1996 года я снова полетел в США. Предстояло прочесть лекции в Национальном институте охраны окружающей среды (Рисерч Триангл Парк, Северная Каролина), а затем ещё в нескольких институтах США. На следующий день после приезда вечером в моём гостиничном номере раздался звонок.
– Привет, Владимир! Это говорит Федерико Велш. Как поживаешь, как устроился?
– Все о’кей, – ответил я, несказанно удивленный звонку: я ведь не сообщал в Национальный институт рака о своем визите, тем более что конференцию организовывал не NCI.
– Не мог бы ты заехать ко мне на денек в Бетесду? Есть что обсудить. Вопрос с билетами и отелем я решу.
– О’кей, – все, что мог ответить я, продолжая оставаться в недоумении о причине столь неожиданного приглашения.
На следующий день из администрации гостиницы сообщили, что мне пришли билеты на самолет. И вот я уже в отеле, который заказал мне Велш. Не успел я расположиться, зазвонил телефон.
– Привет, Владимир! Как добрался? Это Федерико. Когда сможешь прийти? Здесь десять минут пешком. – Я сказал, что максимум через полчаса буду у него.
– Позвони мне из вестибюля нашего корпуса, когда подойдешь, – я скажу, где мы встретимся.
Через тридцать минут я звоню по телефону, который мне указал Велш.
– Подожди меня в кресле рядом с телефоном, я сейчас спущусь.
Через минут пять появился улыбающийся Велш, присел на соседнее кресло и стал заинтересованно расспрашивать о моей поездке, где я был, с кем общался, что нового в Санкт-Петербурге. Мимо ходили многочисленные визитеры и пациенты – вестибюль был в здании, в котором, наряду с административными службами NCI, была поликлиника. Беседу можно было бы назвать совсем задушевной, но я никак не мог понять, почему меня пригласил Велш – руководитель международного отдела самого большого в системе Национальных институтов здоровья США Института рака. Наконец, Фредерико с самым невинным видом спросил:
– Владимир, ты получил ответ на ваше письмо в JNCI («Журнал Национального института рака США») и от меня письмо и формы заявок на гранты?
– Твое письмо и формы получил, большое спасибо.
– Скажи, вам очень было нужно, чтобы письмо напечатали? Это действительно поможет вашему Институту?
Все стало понятным. Наше письмо получило политическую окраску, и руководство NCI, видимо, было в затруднении: публикация письма, которое, совершенно очевидно, авторы не согласовывали с руководством Института и Минздрава, могло вызвать неоднозначную реакцию российской стороны на самом высоком уровне. В России вовсю шли перемены, и косвенная критика правительства Ельцина, содержавшаяся в нашем письме, пускай и в столь скромной форме, при публикации письма в официальном журнале государственного института США косвенно могла означать поддержку этой критики.
– Дорогой Федерико, ситуация только ухудшается. Публикация письма, может, и не изменила бы радикально ситуацию, но оказала бы нам моральную и, мы надеемся, реальную поддержку.
– О’кей.
Он крепко пожал мне руку, и мы расстались. Наутро я уехал в Балтимор, где меня ждали Дональд Инграм и Джордж Рот в Геронтологическом центре Национального института старения США. По дороге я перебирал в памяти события предыдущего дня и встречу с Велшем. Почти все встало на свои места. Только одно оставалось мне непонятным и непонятно до сих пор – почему могущественный руководитель Международного отдела NCI выбрал местом встречи шумный и переполненный посетителями вестибюль административного здания, а не удобный и тихий кабинет в своем офисе в этом же здании. Насмотревшись еще в советское время шпионских фильмов, я расценил эту странность как стремление
