После очередного выхода на свободу он, ознакомившись с широко рекламируемым проектом навязываемых стране «реформ», от радости чуть было не порвал на себе рубашку и не разбил камнем ближайшую магазинную витрину. Быстро сообразил, что, вооруженный такой программкой реформирования, он наконец-то победит Уголовный кодекс и без риска сможет привольно, безбоязненно и припеваючи жить среди обобранных и обворованных им людей. Затем он мигом свел знакомство и разобрался с деятельностью нескольких избирательных комиссий, где улыбался, как артист, которому очень нравится своя улыбка, и обзывал себя "конфидантом коммунистов". Что собой представляют и чем занимаются «конфиданты», комиссионеры не ведали, поэтому встречали его всюду гостеприимно. При помощи одного спившегося газетчика из заводской многотиражки он за бутылку «Пшеничной» изготовил собственную предвыборную, обширную, как неподнятая целина, программу, в которой представился избирателям "теоретиком демократизма", а свои отсидки за мошенничество и другие разные уголовные грехи объявил политпреступлением уходящей власти. Далее он, насилуя собственную первородную скромность, как мог, превозносил самого себя, очень горячо восхищался своими надуманными героическими поступками и всецело биографией. Пытался уверить окружающих, что ему не только известны их помыслы и мечты, но даже подвластны два непобедимых врага человечества — пространство и время. В итоге наплел таких обещаний, что прочтя обалдел сам. Однако обманывать избирателей не убоялся, прекрасно понимая, что на этот раз против прошлых мошенничеств ничем не рискует. И даже более того: смешно не преувеличивать своих достоинств, предлагая к избранию самого себя и догадываясь, что, если пофартит, то из тысячи кастратов хоть один да станет отцом. А когда такой сляпанный «фуфель» вдруг прокатит, тогда сразу отпадет необходимость пожизненного и безуспешного поиска жемчуга в поле, засаженном репой. Демократическая фортуна вмиг предоставит иные возможности не имеющим осмысленную профессию либо вообще не работающим порвать с нуждой и стать несказанно богатыми даже в городе, где преступность еще пока сочеталась с милицейской честностью.
На предвыборных встречах с населением, чтобы раствориться в воздухе эпохи, он вел себя исключительно заискивающе, аккуратно и заметно. Выступая на манер певца пригородных перронов, в своей безумной удали заплевывающего одежду ближайших зрителей, он агитировал и «детально» растолковывал непонятливому народу всю прелесть «перестройки» и «реформирования», хотя, как никто другой, интуитивно догадывался, что прояснять направление затеваемых «реформ» сподручнее всех было бы любому прокурору, предыдущие контакты с которыми наложили неизгладимый отпечаток на всю его жизнь.
Когда его избрали, то он все равно был тому немало удивлен. Будучи умудрен опытом, сам ни за что на свете не рискнул бы голосовать, скажем, за юриста или сантехника, никогда не сидевшего за рулем, если, к примеру, требовалось избрать шофера рейсового автобуса, в котором ему самому предлагалось прокатиться.
На описываемый "великосветский прием" он приперся уже будучи депутатом, которому доставляло громадное удовлетворение от сознания того, что к его особе относятся небезразлично. Это, помимо всего прочего, свидетельствовало еще и о взятии нашим подлым фигурантом верного следа в неусыпном поиске объектов разворовывания.
Я его достаточно давно не встречал, поэтому заметил внешние перемены, связанные с переходом через рубеж лучезарной молодости, несмотря на почитание им даже в тюрьме щадящего, тонического режима. Белесоватые глаза сползли до самой середины щек, а его нос время спустило на верхнюю губу. В общем, судя по внешнему виду, женщины, если он их бросал, надо полагать, не очень печалились.
Сперва он побродил среди блестящей толпы слоняющихся с фужерами иностранцев, порадовавшись вместе с ними, что наше государство наконец-то попало в разряд "третьих стран", как называют себя эфиопы и сомалийцы. Затем потерся со всеми остальными: от дам, принадлежащим к сливкам неизвестно какого общества и до депутатов, болтавшихся меж гостей со статисточками, зачем-то переодетыми в наряды принцессок времен двора Екатерины Великой. И, наконец, обратил на себя внимание жены Собчака, которую вместе с «патроном» увлек в развернутый среди музейных редкостей походный буфет с туристским ассортиментом.
Заказав бутерброды с любимой Собчаком икрой, он запанибрата тут же, невзирая на жену, стал подбивать «патрона» что-нибудь из музейного украсть и превратить остаток вечера в скромную оргию среди парочки-другой очаровательных пантер.
Начало было многообещающим, поэтому я сразу вознамерился оторвать супружескую чету от соблазнителя, но неудачно. Мне было отказано в беспристрастии к владельцу неподавленных инстинктов. Тогда пришлось чуть оттянуть «патрона» в сторону от икры и жены, уже начавшей демонстрировать в завязавшемся живом общении с подвернувшимся продуктом неразборчивости избирателей свое незаурядно-страстное желание заискивать пред кем угодно, лишь бы попытаться поправить пошатнувшееся положение мужа после политагрессии экс-грузчика Щелканова. Напирая, как пьяный боцман при выходе из подошедшего к воротам рыбного порта автобуса, я тихо поведал о приготовленном сегодня телесюрпризе Невзорова, способном сильно поколебать веру горожан в безупречность своих избранников. По моментально покрасневшему и заблестевшему влагой характерному носу можно было смело предположить, что «патрон» оживился необыкновенно и, взглянув на часы, сразу потребовал найти место для просмотра "600 секунд". После чего, как и полагалось академическому ученому себя вести в незнакомом буфете, где его не знали, засуетился с расчетом за бутерброды. Правды ради следует отметить: «патрон» не всегда безропотно давал платить за себя. Порой внезапно выхватывал из кармана, нет, вовсе не портмоне либо иной мужской бумажник, а обычный старушечий, совершенно не обтрепанный кошелек с двумя никелированными кнопочками — замочками. Клацнув шариками, Собчак решительно давал понять, что желает за себя расплатиться. Для чего двумя пальцами извлекал из недр своей дерматиновой копилочки плотно свернутый, я бы сказал, по-зековски спрессованный красный червонец и пытался его на глазах интересующейся публики раскрутить. Однако ему это никогда не удавалось. Ибо после моего понятного всем жеста он быстро, но с видимой неохотой прятал эту единственную, замеченную мною в его руках банкнотку обратно в кошель и аккуратно щелкал пупочками. Меня всегда так и подмывало запомнить номер этого червонца, подозревая, что он у него неразменный. Вероятно, Собчак считал, что долги надо делать с размахом, и поэтому в любом деле позволял себе крохоборствовать. Так было и на этот раз. Депутат, затащивший «патрона» в буфет, пристально отнаблюдав сценку расчета, сделал вид, что впал в идиотизм, и, потупив очи, отвернулся. Жена же, не поняв сакраментальный смысл происходящего, заупрямилась отходить от недоеденных бутербродов. И вообще покидать буфет без применения грубого насилия не пожелала. Она последнее время стремилась к полному равноправию с высокопоставленным супругом, за исключением тех случаев, когда имела возможность воспользоваться хотя бы минимальным преимуществом перед ним. В пору самого начала своего увлекательного путешествия в перевернутый мир она еще носила слишком большие серьги, чтобы им быть золотыми.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
