Он поехал туда с дурным предчувствием. Форштанд поручил ему, по возможности, выровнять там положение.
Лица встречавших были невеселые. По пути в гостиницу ему сообщили, что в организации царят нездоровые настроения.
— С продовольствием совсем плохо, снабжают — хуже нельзя. Так что рабочих можно понять.
Шейдеман заметил сочувственно, что такое же положение всюду. Фракция не раз обращала на это внимание правительства.
Он не стал пересказывать того, что пока не обнародовано: что очередное немецкое наступление на западе провалилось. Спросил лишь, каких тем лучше здесь не касаться.
— Трудно сказать, товарищ Шейдеман: острой может оказаться любая.
— Ну ладно, как-нибудь, надо думать, столкуемся. Ведь мы стоим на одной платформе.
Выступать тут ему уже приходилось, он хорошо знал помещение, где собирались активисты.
Явившись туда вечером, Шейдеман приветливо пожимал руку одному, другому, кивал: его радовало, что знакомых лиц много.
Большинство, впрочем, смотрело на него неприязненно. «Э-э, — подумал Шейдеман, — этот орешек разгрызть будет нелегко!»
В комнатку, где он ждал, вошел расстроенный организатор:
— Черт знает что! Эти спартаковцы наводнили весь зал листовками!
— Так соберите и выбросьте их в мусорный ящик, — посоветовал Шейдеман.
— Их уже расхватали.
— О чем же пишут? — справился он без видимого интереса.
— О вас, товарищ Шейдеман.
— О-о, много чести…
— Призывают сорвать ваше выступление.
— Ну, я ведь не новичок. И не в таких переделках бывал.
Затем появились другие организаторы, тоже смущенные.
— Так начнем все-таки?
— За мною остановки нет, я к вашим услугам.
Пройдя в узкую боковую дверь, Шейдеман с удовлетворением отметил тишину в зале. Годами накопленный авторитет действует, как-никак. Надо думать, все пройдет хорошо.
Он начал спокойно, не напрягая голоса; говорил гладко и плавно. Но вскоре до слуха его донеслось странное гуденье зала. Шейдеман продолжал, несколько настороженный.
Речь вначале касалась лишений, трудного положения рабочих. Он собирался заговорить и о жертвах, необходимых для спасения страны, но нет, лучше уж этого не затрагивать.
Вдруг все резко переменилось.
— Чем молоть эту чушь, — крикнули из зала, — лучше расскажите, как вы предали рабочих в начале войны!
— Что имеет в виду товарищ, задавший вопрос?
— Измену в рейхстаге. Четвертое августа, вы отлично знаете!
— Такова была позиция немецкой социал-демократии. Партия разъясняла ее потом не раз и встречала полное понимание.
— Ложь! Наше мнение подтасовывалось всегда, в этом природа вашего предательства!
Шейдеман был бы рад избежать перепалки, он терпеливо ждал тишины. Но момент был упущен — в зале дружно закричали:
— Ваше дело было обманывать, где можно, а мнение рабочих выражал один только Либкнехт!
— Если он и выражал чье-либо мнение, — возразил Шейдеман, — то самых крайних и самых отсталых, так думаю я.
— Такие, как вы и привели рабочий класс к капитуляции! Гнать вас надо с трибуны!
— Товарищи, на таких началах встречу продолжать нельзя. — Ему показалось, что голос ему изменяет и звучит слишком пронзительно. — Высказывать свою точку зрения может каждый, но, раз меня сюда пригласили потрудитесь выслушать прежде всего меня.
— Пускай те и слушают, кто пригласил, а с нас довольно! Хватит, долой!
Но у него нашлись и сторонники, тоже повскакавшие с мест. Давняя вражда между правыми и спартаковцам разгорелась в открытую. Со своего возвышения Шейдеман наблюдал эту стычку, грозившую перейти в свалку. Бранных слов по его адресу было меньше, потому что большая часть доставалась местным людям. Но и его вспоминали, называя то изменником, то предателем, то еще бог знает как.
Через боковую дверь на эстраду прошли два организатора и начали что-то ему говорить, но он в шуме не разобрал. Тогда его взяли под руки и почтительно повели к выходу.
— Скатертью дорожка! — понеслись вслед голоса. — Можете больше не появляться, мы вас раскусили!
Шейдеман выслушивал извинения руководителей. Он утешался спасительной мыслью, что, когда служишь людям, приходится очень многое сносить из-за их отсталости и темноты.
XIX
В начале августа союзники в решающем наступлении при Амьене прорвали немецкую оборону. Восьмое августа Людендорф позже назвал черным днем Германии. Мир стал совершенно необходим, но искать его можно было лишь после политической перегруппировки внутри страны. Без такой перегруппировки противник не согласился бы вести переговоры со страной, проигравшей войну. Социал-демократы узнали, что назавтра приглашены к начальнику генерального штаба. Другие фракции были приглашены тоже, но у социалистов положение было особое, они отдавали себе в этом отчет.
Шейдеман заговорил было с Эбертом, какой линии держаться и какой тон взять с генералами, если они позволят себе хотя бы оттенок надменности.
— Каких тебе почестей еще надо? — недовольно заметил Эберт. — Сами же сюда прибыли, чтобы встретиться с нами. Не у нас с тобой болит голова от потерь, которые несет армия.
— Она болит из-за другого, но болит все равно.
— Э-э, все будет видно на месте, подождем до завтра.
Когда они прибыли в генеральный штаб, адъютанты встретили их подчеркнуто предупредительно, но попросили подождать.
— Пожалуйста, что ж, — пробормотал Эберт.
Он грузно опустился в кресло и положил шляпу на колени. На толстых коленях шляпа покоилась надежно. Тем ие менее адъютант предложил избавить его от такой заботы.
— Не утруждайте себя, — сказал Эберт, — я привык.
— Нет уж, разрешите. Повешу ее в гардеробе и при выходе вручу вам.
«Почему Фридриха тут сочли первым?» — ревниво подумал Шейдеман.
Но времени для размышлений не осталось: дверь широко распахнулась, и депутатов любезно пригласили войти.
Генералы сидели за большим столом. Глазом искушенного человека Шейдеман оценил того и другого: Людендорф представительнее, элегантнее и больше располагает к себе. Гинденбург ниже, чем он себе представлял, и выглядит менее значительным. Но страна именно его окружила ореолом. Так всегда, подумал Шейдеман: тот, на ком вся тяжесть ответственности, пребывает в тени, слава же достается другому.
При виде вошедших генералы поднялись. Гинденбург еще издали протянул им навстречу руки:
— Очень рад видеть вас, господа.
Когда очередь дошла до Шейдемана — Эберт и на этот раз оказался почему-то первым, — Гинденбург посмотрел на него с явной симпатией.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
