Но во время пути герой этого приключения пережил большое волнение. Он узнал в дороге, что императрица получила письмо от графини Монастероль, по обыкновению просившей о помощи. От ужаса он едва не потерял сознания: он сын нищей! Но Елизавета поспешила его успокоить: она была так счастлива дать пенсию матери своего друга и притом – никто не ответствен за своих родных. У нее у самой есть родственники, которые причиняют ей много забот и тревоги. И, чтобы перевести разговоры на более приятную для Шетарди тему, она заговорила о своей ненависти к Бестужевым, «к этим жалким людям», и о своей любви к Франции. Она всегда чувствовала к ней инстинктивное сердечное влечение и только теперь поняла, почему…
Но вот и ворота монастыря распахнулись перед ними. Елизавета ждала, что ее спутник будет ослеплен великолепием лавры, и не ошиблась. Он увидел пять храмов, залитых золотом, серебром и драгоценными камнями; церковную утварь, среди которой одно евангелие ценилось в 300 000 рублей; сонм монахов, помещавшихся в просторных кельях; роскошные покои для императрицы и ее свиты, – настоящий дворец посреди Фиваиды, земной рай. Он удивлялся, восхищался и был счастлив.
Богомольцы провели здесь несколько очаровательных дней; Мардефельд, образный язык которого уже известен моим читателям, писал Фридриху:
«Любезный француз, возбужденный советами светлейшего Гиппократа (d’Hypocrate-Excellence) и заметив, что, несмотря на напускную холодность, ему прощают его смелость, во второй раз попытал счастье и сразу одержал победу, которая дается очень легко. Мне передавали об этом, как о факте достоверном. По-видимому, так оно и есть. Со стороны царицы Цитеры замечается ежеминутная нужная заботливость, и в глазах ее читается чувство удовлетворения, с которым она смотрит лишь на тех, чье поклонение принимает».[405]
Богомолье Елизаветы в Троицкую лавру вызвало в Москве во всех слоях общества большую тревогу. Оно могло иметь неисчислимые последствия, так как счастливый паломник естественно должен был воспользоваться своею близостью к императрице, чтоб рассчитаться со своими политическими врагами. Маркиз действительно думал, что после того, что случилось, он легко покончит с «жалкими людьми» и еще до отъезда из лавры хотел объясниться по этому поводу с государыней. Но она с первого же слова остановила его:
– Не здесь!
Она всей душой отдалась говению и молитве и не хотела думать о делах. Должен ли был Шетарди смотреть на это как на поражение? Нет, потому что императрица обещала ему, что по возвращении домой поговорит с ним о несносной политике. Он не сомневался в результатах этой беседы и писал в Версаль:
«Как только мы будем в Москве, я нанесу решительный удар». Он считал, что песенка Бестужевых уже спета.
Они возвратились в Москву лишь 9 августа. К несчастью, прибыв во дворец, Шетарди нашел императрицу в большом волнении: она только что получила посылку с драгоценными материями. На другой день – новая помеха: императрица занялась итальянской пьесой, в которой хотела изменить несколько сцен. Всю следующую неделю она была вовсе невидима; она выдавала замуж свою племянницу Гендрикову, и приготовления к свадьбе отнимали у нее все ее время. Но она послала сказать своему спутнику по богомолью, что надеется видеть его на этой свадьбе. Он настаивал, чтобы она немедленно его приняла.
– Хорошо, завтра.
Он думал, что теперь Елизавета у него в руках. Но как только он вошел к ней, она захлопала в ладоши как ребенок:
– Скорее, стол, карты! Мы с вами сыграем партию.
И в течение часа она играла с таким увлечением, так весело смеялась и шутила, что ему так и не удалось вставить в ее болтовню хотя бы слово о политике. Когда игра кончилась, она милостиво отпустила его.
– А наш серьезный разговор?
– Простите, я забыла. Я была так рада вас видеть! Я скажу Лестоку, чтоб он мне напомнил об этом. До свидания!
Он подождал день, два дня, три дня. Ничего. Очевидно, Елизавета ускользала от него, и ему не суждено было сыграть роль Тезея, освобождающего новую Ариадну, – и пойти по стопам Бирона. Герой мимолетного увлечения, он должен был потеряться в темной и многочисленной толпе случайных избранников Елизаветы. Эта горькая истина становилась ему понемногу ясна. Но он еще пытался бороться с судьбой. Он подождал свадьбу графини Гендриковой, и за ужином так настойчиво ухаживал за Елизаветой, что она видимо была тронута. Но она упросила его повременить еще немного.
– Не сегодня. Завтра, если хотите. Я обедаю за городом у фельдмаршала Долгорукого. Поезжайте туда, и мы поговорим.
Он явился на свидание, надеясь на этот раз достичь своей цели. Елизавета согласилась принять его с глазу на глаз.
– Я вас слушаю.
Чтоб нанести «решительный удар», о котором он заранее так храбро хвалился в Версале, Шетарди заимствовал у Бестужева обычное для вице-канцлера оружие и раздобыл письмо маркиза Ланмари, французского посланника в Стокгольме, в которое вставил сфабрикованное им самим известие, что прусский король, действуя совместно с Бестужевыми, хочет завладеть Курляндией и восстановить на престоле Иоанна Антоновича.
Елизавета испуганно посмотрела на него.
– Вы имеете доказательства?
Он не имел доказательств и понял, что сделал ошибку. В лице своей подруги сердца он хотел говорить с императрицей, и вдруг действительно увидел в ней императрицу, высокомерную и недоступную. Ее ответ прозвучал сурово, как приговор:
– У нас не обвиняют людей, не доказав их преступления.
Это длилось одно мгновение. Через минуту Елизавета испугалась впечатления, которое произвела. Ей стало жалко смущенного маркиза, и она как будто смягчилась.
– Вы слишком торопитесь, заговорила она опять уже не так сухо. – Бестужевы – чудовища, но чудовища опасные. Особенно в Москве. Не то в Петербурге, где про каждого знаешь, что он делает у себя в доме. Подождите, пока я вернусь туда, и дайте мне вздохнуть… скрывайте еще некоторое время свои намерения.
Ему казалось, что он слышит отзвук речей Лестока. И, может быть, действительно, Елизавета отвечала заранее затверженный урок. Но ждать было нелегко. Под каким предлогом он мог отложить свой отъезд, какие объяснения мог дать своему правительству и поверенному в делах д’Юссон д’Аллиону, назначенному заменять его во время его отсутствия и горевшему нетерпением вступить в свои обязанности? Он пошел посоветоваться с лейб-медиком и услышал от него то, что слышал уже много раз:
– Уезжайте; она вас любит. Раздразните ее хорошенько, она будет тосковать по вас, и ваше отсутствие скорее, нежели ваша близость, поможет нам довести до конца начатое нами дело.
Шетарди заказал экипажи и пошел проститься с государыней. Она передала ему знаки ордена Андрея Первозванного и сказала, что в восторге дать ему эту награду назло Бестужевым. Они будут страшно сердиться, но это ей все равно. Когда маркиз уже уходил от нее, чтобы пройти к герцогу Голштинскому, она проводила его, потом опять подозвала и сказала лукаво:
– Кстати! Принцесса Елизавета поручила мне передать вам это.
Это была великолепная табакерка с портретом очаровательной паломницы на крышке и с драгоценным перстнем внутри.
Она прибавила:
– Вы будете ужинать сегодня у меня.
Маркиз оставался у нее до двух часов ночи, и ему казалось, что он опять в Троицкой Лавре. Но она сказала ему:
– До свидания… через несколько месяцев.
Рассказывали, что маркиз уехал в карете, модель которой нарисовала сама императрица, но в действительности этого утешения у него не было. Зато он нашел восемьдесят бутылок венгерского в повозке с провизией, следовавшей за ним, и напоминавшей ему ту, которая сопровождала его и Елизавету в Троицкий монастырь, где он пережил столько счастья, но и столько разочарования.
Его отъезд произвел не на всех одинаковое впечатление. Елизавета всплакнула. Мардефельд пролил тоже несколько слез – кто знает? – может быть, искренних. В погребах маркиза еще оставалось шампанское. «Я люблю и уважаю его, – писал прусский посланник Фридриху, – и теряю в его лице единственного человека, который был мне привлекателен в здешнем обществе… Он, как говорят немцы, – in allen Satteln recht». После этого, отдав дань своей печали, огорченный Мардефельд сейчас же занялся тем, что постарался использовать в своих интересах отсутствие своего дорогого друга и двинуть более энергично дело о двойных переговорах, которые в это время вел с Русским двором: о заключении союза между Пруссией и Россией и о приступлении России к Бреславльскому договору. Английский посланник Вейч отнесся к отъезду Шетарди несколько иначе: «По общему мнению, – писал он, – маркиз увез с собою денег и подарков не меньше, чем на полтораста тысяч рублей; таким образом, он недурно устроил свои личные дела. Зато дела французского короля только пострадали от того, что он приложил к ним свою руку. Императрица была от него без ума, и, относясь к ее милости бережно и осторожно, он легко мог бы завоевать себе в ее стране положение Бирона. Но он только и сумел, что ссориться с русскими министрами, и погубил себя, отзываясь с презрением о русском народе».[406]
