В опровержение и взамен пессимистичной картины, нарисованной Августином, Фома предпринял исчерпывающий анализ отношений, в которых находятся между собой человеческая природа, религия, разум, общество и природный мир. Он воскресил основополагающее понятие древнегреческих философов о мире, исполненном порядка, а также их веру в то, что этот порядок справедлив и имеет собственную цель. Именно благодаря порядку становится возможно открыть принципы устройства Вселенной, найти объяснение тому почему общество имеет тот вид, который имеет, и узнать причины различных проявлений человеческого поведения. Аквинат утверждал. что изначальная упорядоченность и справедливость дарована универсуму не кем иным, как христианским Богом, который оказывался разумным, справедливым и любящим творцом (а также подлинным воплощением аристотелевского Перводвигателя, или Первопричины; см. главу 3).
Что это означало для христиан в практическом измерении? Аквинат говорил: «То, что разуму дано знать по своей природе, является наиболее очевидно истинным». Поскольку вселенский порядок и человеческий разум суть плоды сознательной воли Бога, значит, вполне богоугодное дело, по сути даже обязанность, христианина использовать дар разума для постижения смысла Его творения. Именно эту обязанность исполнял Фома, пытаясь вскрыть и объяснить порядок и гармонию, лежащие в основании людского общества, политики и морали. Он утверждал, что у человеческого разума существуют границы и что некоторые предельные истины, к примеру природа Бога, достижимы для людей только посредством веры. Тем не менее отстаивание возможности и необходимости употребления человеком своей разумной способности ознаменовало великую перемену в христианском богословии, еще сильнее закрепленную доказательством того, что истины, обретаемые с помощью разума и с помощью веры, не противоречат друг другу, а, наоборот, находятся в гармонии.
Одним из непредвиденных последствий учения Аквината оказалось изъятие рационального исследования таких вещей, как природный мир, политика и гражданское право, из исключительного ведения теологии. Если для церкви было совершенно надлежащим делом выводить собственные законы из положений вероучения и толкований Писания, то и для светских властей было совершенно правильно опираться в законодательстве не на богословские, а на рациональные принципы. Ибо используемые для этого способности и порядок, который они стремились установить, являлись равноправной частью разумного плана, который Бог предначертал для сотворенного Им мира.
Попытка Фомы интегрировать древнегреческий рационализм в христианское богословие вызвала как сопротивление со стороны вероучителей, например святого Бернара, так и концептуальные возражения со стороны других схоластов, в первую очередь Иоанна Дунса Скота и Уильяма Оккама (оба были францисканцами). Последовали споры вокруг вопроса о том, должна ли вообще вера искать поддержки в разуме, а также вокруг так называемых номиналистических возражений против платоновских форм и аристотелевских сущностей. Но каково бы ни было конкретное содержание этой полемики, сама она свидетельствовала о двух важных вещах: утверждении рационализма в интеллектуальной жизни Европы и присутствии в ней же сильного антирационалистического элемента. К 1300 году под сводами обителей и университетов уже вовсю бушевали диспуты об аристотелевском опровержении платоновских идеалов, способности воли предопределять человеческие поступки, подлинном смысле силлогизмов, атомизме в противоположность качествам, содержащимся в субстанциях, и т. п. Деятельность Фомы Аквинского, показавшая, что мир учености вполне может существовать отдельно от церкви, открыла тем самым перспективу для развития светских исследований во всех областях человеческой жизни. И хотя оппоненты не соглашались с Аквинатом, для отстаивания своей правоты они пользовались собственным разумением. Августинианское христианство перестало восприниматься как незыблемая догма, и коллективное сознание католического Запада постепенно трансформировалось в океан индивидуальных умов, видящих мир каждый по–своему.
Подъем национальных чувств, разочарование в папской непогрешимости и растущая роль индивидуального сознания представляли собой долгосрочные, медленно вызревавшие тенденции позднесредневековой Европы. XV век стал свидетелем их реализации, проявившейся в резком ускорении процесса перемен. В середине XV века в один ряд с коммерческой и художественной революциями, очаг которых находился в северной Италии, встала разработанная Иоганном Гутенбергом из Майнца новая система печати на основе отдельных литер, сделавшая набор и изготовление любого необходимого количества объявлений, документов и книг сравнительно несложным делом.
В 1453 году войска Османов, в конце концов взявшие Константинополь, устремились через Балканы в сердце Европы, чтобы дойти до самой Вены — центр восточной церкви пал, и глава западной церкви тоже не мог чувствовать себя в полной безопасности. Однако в 1460 году папство неожиданно завладело солидным источником дохода: неподалеку от Рима было открыто природное месторождение квасцов, важнейшего минерала в красильном промысле. Поступления от торговли квасцами, а также от налогов и земельных владений, наделили высших церковных иерархов не только богатством, но и. в подражание другим итальянским князьям, склонностью к расточительству. Сменявшие друг друга папы, казалось, не желали выбирать между мирской славой и духовным руководством — своей низшей точки эта тенденция достигла в понтификат Александра VI, имевшего многочисленных любовниц и открыто устраивавшего судьбу своих многочисленных детей, включая Чезаре и Лукрецию Борджиа.
Усилившаяся власть западных национальных государств решительно заставила считаться с собой в 1494 году, когда Франция вторглась в Италию, тем самым дав немедленный повод сделать то же самое имперской и испанской армиям.
В этой ситуации Риму пришлось заключать политические союзы — одновременно наживая себе политических врагов, — а Юлий II даже самолично облачился в доспехи, чтобы повести войско в сражение против французов. Ненависть к папам не была единственной причиной Реформации, однако в глазах набожных христиан светская роскошь и прямое участие в боевых действиях делали их отталкивающими фигурами.
Не в первый раз почитание папской должности как религиозного символа исподволь подменялось суждением о том илиином занимающем ее конкретном человеке.
Хотя папы–итальянцы вызывали у многих враждебность своими действиями, сама Италия оставалась источником притяжения для ученых, купцов, художников и князей остальной Европы. Изумленные великолепием и роскошью дворов итальянских правителей и высокими достижениями итальянского искусства, европейцы также подхватили итальянскую моду на все классическое. Благодаря беженцам из поверженного Константинополя и в результате собственных увлеченных поисков континент наводнили античные греческие и римские тексты. Вместо узкого круга писаний отцов церкви и работ Аристотеля и Платона, которым они были ограничены прежде, европейцы столкнулись с целым потоком новых находок и переводов. Ученое сословие впервые взглянуло на классический мир как на сокровищницу философий и мировоззрений, которые можно было обсуждать и толковать, а не как на монолитную скрижаль мудрости, начертанными в которой заветами необходимо беспрекословно руководствоваться.
Самым влиятельным из гуманистов постренессансной эпохи был голландец по имени Дезидерий Эразм. Настоящий гражданин Европы, поживший в Нидерландах, Камбре, Париже, Италии, Кембридже, Базеле и Лувене, Эразм завоевал известность в 1500 году обнародованием «Поговорок» —увлекательной коллекции классических изречений. — но международная слава пришла к нему после 1509 года, когда в свет вышла «Похвала глупости», содержавшая острую и язвительную критику пороков общества и церкви. В 1516 году Эразм опубликовал Новый Завет в греческом оригинале, снабдив его своим новым латинским переводом — настала пора, когда сведущий ученый мог самостоятельно трактовать даже официальный латинский текст Писания. Всеевропейская знаменитость пришла к Эразму потому, что его деятельность выпала на эпоху быстрого распространения книгопечатания, и потому, что грамотные европейцы имели в эту эпоху общий язык — латынь. Не менее ярко, чем в произведениях Эразма, атмосфера того времени отразилась в полных безжалостного юмора произведениях его младшего современника Франсуа Рабле. Оба, вслед за опередившим их на 200 лет Боккаччо, высмеивали пороки духовенства, оба были необычайно популярны (до конца XVI века вышло более сотни изданий «Гаргантюа и Пантагрюэля») — и оба остались верными католиками.
