И.Б. Не пророчествовал — горациствовал…
Д.У. Просто говорится здесь о поэзии, если угодно, — изнутри самой поэзии. Это не к тому, чтобы задеть Бродского. Стихотворение имеет дело с вечностью, с бессмертием. Не с бессмертием автора, а бессмертием поэзии — и если мы зашли так далеко, ты различаешь Йейтса сквозь стихотворение, в котором нет Йейтса. Там нет «я», не думаю, что это «я». Хотя в китсовской «Оде соловью» оно есть, да. «Ода соловью» — это что-то личное, проговорка человека, умирающего от болезни, которая для той эпохи была тем, чем является для нас СПИД. Вот в «Оде греческой вазе» Китса нет, это — тот предел, где в самой форме стихотворения поэт достигает абсолютной монументальности, это реальность самой вечности, — она-то и есть для Китса отчизна… «Ода греческой вазе» — лучшее из его стихотворений, и Китса в нем нет. Я хочу сказать, что Китс — он умирает, он постоянно думает о смертности, но он не становится высокопарным, эти мысли — они просто ведут поэта туда, где он напрямую имеет дело со временем. А это означает — иметь дело с бесконечностью, пусть оно звучит высокопарно, но, нельзя всерьез размышлять о поэзии, не задаваясь вопросом: что есть память? Потому что, исчезни в одночасье все книги, память сохранит шесть-семь стихотворений, и этого будет достаточно, чтобы у человечества появился шанс начать все вновь.
Б.Я. Итак, можно ускорять или замедлять время. А есть стихотворный размер, который передает течение времени лучше, чем любой другой?
И.Б. Гекзаметр — для этого превосходно подходит гекзаметр. Потому что гекзаметр позволяет достигнуть этой жуткой нейтральности, которая и есть свойство времени. Это такое время, само по себе:
She looked over his shoulderFor vines and olive trees,Marble well-governed cities,And ships upon untamed seas,But there on the shining metalHis hands had put insteadAn artificial wildernessAnd a sky like lead[57].
Ты находишься в ситуации, где невозможно расставлять акценты. Здесь сильная цезура, настолько сильная, что она подчиняет себе твои эмоции. Она ограничивает тебя и заставляет говорить не от себя, безразлично-ровно, начинается это тик-так, тик-так, тик-так…
Б.Я. Но здесь есть строчка, в которой происходит слом ритма.
И.Б. Да, есть, но это ничего не значит. Это там нужно, технически, но сейчас не в этом суть.
Б.Я. Думаю, как раз в этом.
И.Б. Ну хорошо. Оден в середине строки делает поразительную вещь. Он пишет гекзаметром. В английском гекзаметр — это обычно два триметра:
She looked over his shoulderFor vines and olive trees.
Оден мастерски владеет техникой, он очень техничен, и знает, сколько здесь должно быть слогов, но он описывает особую ситуацию. Он говорит о Фетиде, матери Ахилла, и она смотрит через плечо Гефеста, как он кует щит для ее сына.
She looked over his shoulder…For vines and olive trees,Marble well-governed cities…
И тут идет этот триметр:
And ships upon untamed seas, —
в котором появляется лишний слог. Оден знает, что делает, знает, что поступает против правил. Посмотрите, что происходит дальше:
But there on the shining metal…
Все в порядке —
But there on the shining metal…
Все в порядке —
His hand had put instead…
Все в порядке —
An artificial wilderness…
Можете сосчитать слоги, все, как и должно быть, два триметра, а потом —
And a sky like lead.
Вот оно: он прибавляет слог в четвертой строке и убирает один слог в восьмой, чтобы все сошлось. Блестящий ход. И прекрасное начало для стихотворения.
Б.Я. Говоря о времени — оно истекло. Спасибо, джентльмены.
Послесловие
В последние десять лет жизни Иосифа Бродского мне посчастливилось общаться с ним почти ежегодно, по большей части в Стокгольме, но также и в Нью-Йорке. Находясь рядом с поэтом, чей голос был одним из самых тонких инструментов в русской поэзии, я испытывал ошеломляющее чувство. Не менее увлекательным было общение с человеком, эту поэзию создававшим. Очаровательный и смешной, заботливый и щедрый по отношению к тем, кого любил, он никогда не скрывал своей неприязни к тем, кого не жаловал. Он принимал активное и заметное участие в международных эстетических и политических спорах: его идеи и теории оспаривались, вызывали сильное сопротивление, но не оставляли никого равнодушным.
Тот, кто ищет в этой книге систематический разбор творчества Бродского, будет разочарован — хотя некоторые главы касаются эстетических вопросов. Биографией эта книга тоже не является — хотя содержит краткую историю жизни поэта до высылки его из СССР в 1972 году. Я пишу о том, что было в судьбе и творчестве Бродского интересным для меня лично. Тем не менее я хочу надеяться, что эти разрозненные заметки о большом поэте и противоречивом человеке образуют узор, поддающийся пониманию.
Помимо текстов самого Бродского, книга базируется на интервью, воспоминаниях (моих собственных и чужих, опубликованных и устных) и на текстах биографического характера. Источников много — здесь я называю только главные.
Биографические данные почерпнуты главным образом из книги Льва Лосева «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» (Москва, 2006) и из книги Валентины Полухиной «Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха» (СПб., 2008). Воспоминания о нем собраны в трех сборниках под названием «Иосиф Бродский глазами современников» (составитель В. Полухина; Москва, 1997—2010), в сборнике «Иосиф Бродский. Труды и дни» (составители П. Вайль, Л. Лосев; Москва, 1998), в отдельных изданиях, таких как, например, книги Людмилы Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» (Москва, 2001) и Рады Аллой «Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском» (СПб., 2008).
Важным источником являются и комментарии Бродского к собственным стихам: «Пересеченная местность» (составление П. Вайля; Москва, 1995).
Шестьдесят интервью с Бродским собраны в книге «Иосиф Бродский. Большая книга интервью» (под редакцией И. Захарова и В. Полухиной; Москва, 2000). Беседы Соломона Волкова с Бродским изданы под названием «Диалоги с Иосифом Бродским» (Москва, 1998). По-английски опубликован сборник интервью «Conversations with Joseph Brodsky» (Jackson, Mississippi, 2002).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
