Впрочем, и в это суровое время музы в Москве не молчали. Работали некоторые театры. Как мы слышали, с начала войны не прекращал спектаклей филиал Большого театра, к ноябрьским праздникам сорок второго вернулся Художественный — открыл сезон «Фронтом» Корнейчука. Афиши зазывали на представления знаменитого фокусника Кио, действовали кинотеатры — в них шли, главным образом, довоенные фильмы. Билеты достать было легко: многие москвичи еще находились в эвакуации.
Но вот, наконец, кончилась томившая нас неопределенность. Стало известно: едем на Северо-Западный фронт! Он наступает, значит — скоро в бой…
Поздним вечером мы пришли на Ленинградский вокзал, выстроились для переклички на перроне, освещенном синими лампочками, тускло горевшими где-то высоко под стеклянной крышей. После войны каждый раз, когда я бываю на этом вокзале, я отыскиваю взглядом место, где мы стояли на той предфронтовой перекличке. Теперь его определить трудно: под стеклянной крышей не перрон, а зал, посреди него — окруженный цветником постамент с бюстом Ленина. Но все равно каждый раз, проходя по этому залу, я вспоминаю, как отсюда мы уезжали на фронт.
Всю ночь тряслись мы на холодных полках нетопленного пассажирского «общего» вагона, пока к утру добрались, наконец, до Калинина — теперь электричка от Москвы идет туда не больше трех часов.
В Калинине мы пересели на другой состав — из товарных вагонов, без печей и нар. Шел он по направлению к Бологому. Не доезжая Бологого, на заснеженном полустанке высадились и пошли пешком.
Уже в сумерки мы завершили свой путь. В березовом лесу виднелись землянки, похожие на продолговатые сугробы. Оказалось, что мы не так уж сразу попадем в дивизии и полки: до распределения побудем здесь, в командирском резерве Северо-Западного фронта.
С этого дня в моей военной биографии открылась новая приметная страница: мы стали служить под командой Александра Македонского. Вполне серьезно начальником резерва был капитан Александр Яковлевич Македонский. Наши записные шутники утверждали, что это — добрый знак, предсказывающий нам грядущие победы. Как бы там ни было, начальником наш Македонский оказался весьма ретивым. Он обеспечивал нам напряженную программу занятий, в основном на свежем, зимнем воздухе. Взвод в наступлении, взвод в обороне, командуем поочередно… Снова и снова — все то же, что в училище. Конечно, рассуждали мы, повторение — мать учения, но сколько же можно?
Наше житье во фронтовом резерве затянулось. Только во второй половине марта, когда Северо-Западный фронт, вынудив противника уйти из выступа в линии фронта, близ города Демянска, прекратил наступление, мы дождались, наконец, назначения в части. Я, Таран, Церих, Рыкун и еще несколько наших однокурсников получили назначение в неведомую нам двести вторую стрелковую дивизию.
Целый день пути меж лесами и болотами, по разбитым, заплывшим весенней водой лежневкам, бревенчатым дорогам и через разоренные, безлюдные деревни…
Мы прибыли в дивизию, нас поселили в землянках, стоящих среди густого сосняка. Узнали: дивизия уже не воюет, выводится в тыл на формировку. Там, надо полагать, мы и будем назначены на должности.
И вот, наконец, лед тронулся. В один из дней нас распределили. Я, Таран, Рыкун и Церих, как держались вместе, так и при распределении попали все в один полк — в шестьсот сорок пятый, куда и увел нас явившийся за нами важного вида старший лейтенант. Стояла уже полнейшая распутица, под ногами хлюпала вода, пробираться заплывшими дорогами было трудно. Несколько километров шли мы сосняком. Местами деревья стояли голые, с обломанными ветвями и макушками, некоторые висели стволами на соседних или лежали, придавив кусты и молодые деревца, — здесь бушевал артиллерийский ураган.
В землянке, которую нам отвели, как и в других, стояла от натаявшего снега вода — выше чем по щиколотку, пробираться от дверей к нарам приходилось с осторожностью. Но мы были готовы и к худшему, даже к тому, чтобы жить без крыши над головой: на фронте не жди комфорта.
Утром первого же дня после нашего прибытия в полк, когда мы, расположившись на бревнах, сидели на пригреве возле нашей землянки, которую окрестили крытым болотом и старались находиться в ней как можно меньше, к нам стремительной походкой подошел поджарый, с костистым нервным лицом человек в кожаной тужурке, в неформенной, но армейского цвета фуражке с красной звездочкой. Догадавшись, что это какое-то наше начальство, мы встали.
— Новенькие? — прищурясь, оглядел нас подошедший. — Хочу на вас посмотреть. Командиры взводов?
— Так точно! — хорошо поставленным «строевым» голосом ответил за всех Церих. — Из Барнаульского пехотного.
— А я — командир полка Ефремов!
Ефремов еще раз прошелся взглядом по каждому, спросил:
— Фронтовики есть?.. Нету? Ну ничего, обживетесь. Мы в этих болотах — с сорок первого. И вы привыкнете. Когда делом занят — быстро ко всему привыкаешь. Вопросы, пожелания есть?
Ефремов говорил резким, отрывистым тоном, несколько даже суровым — голос у него был с требовательными нотками, настоящий командирский. Но почему-то это не сковывало нас — вероятно, мы чувствовали под начальственной строгостью командира полка доброжелательное к нам отношение. Так в форме отцовской строгости зачастую выражается отцовская любовь. Да и действительно, по возрасту некоторым из нас, например Тарану, которому всего двадцать, Ефремов годился в отцы.
Расспросив нас о наших нуждах и посочувствовав, что нам приходится жить в «крытом болоте», Ефремов несколько загадочным тоном сообщил, что вскорости, возможно, мы получим жилье с бо́льшими удобствами. Что он имел в виду, мы не поняли. Затем он спросил:
— А вы знаете, в какую дивизию и в какой полк попали? Не знаете? Ну пришлю вам человека, он расскажет, — и ушел так же стремительно, как появился.
Обещанный Ефремовым человек не заставил себя долго ждать. Голубоглазый, с пышными русыми усами, в куцем ватничке, подпоясанном командирским ремнем, на плечах его красовались новенькие, травяного, полевого цвета погоны с двумя просветами и одной звездой на каждом. Он отрекомендовался: майор Ильяшенко, агитатор полка. Мы, в свою очередь, назвали себя. Он обрадовался, узнав, что мы из Сибири: перед войной служил там. Расспросил каждого — кем был в мирное время. Узнав, что я — учитель, тут же и с явным удовольствием сообщил, что до военной службы тоже учительствовал, и добавил при этом, что педагогические навыки командиру на любой должности всегда пригодятся.
Усевшись среди нас на солнцегреве, Ильяшенко стал рассказывать, в какой полк мы попали. Оказалось, в очень заслуженный: наш шестьсот сорок пятый стрелковый — единственный в дивизии, а может быть — не только в дивизии, имеющий на своем знамени орден боевого Красного Знамени. Этот орден получен за смелый и трудный многодневный рейд в тыл врага, в старорусские леса — в рейде участвовал весь полк с артиллерией. Пройдя по немецким тылам, зимним бездорожьем, в сильные морозы, многие километры, он нанес ощутимые удары по нескольким вражеским гарнизонам и с боем пробился обратно к своим. Ильяшенко рассказал, что перед началом войны дивизия, тогда еще мотострелковая, стояла в Литве, под Шауляем, где и приняла на себя первый удар врага. Потом, ведя оборонительные бои, отходила на Ригу, Остров, Порхов, а на Новгородчине, возле города Сольцы, в июле сорок первого приняла участие в контрударе наших войск по тому времени одном из первых, еще раньше, чем под Ельней, наших контрударов. Вынужденная затем отойти, дивизия яростно дралась, обороняя Старую Руссу. К концу неимоверно тяжкого для нас первого лета войны дивизия, к тому времени преобразованная из мотострелковой в стрелковую, встала в оборону в лесах и болотах за Старой Руссой. С этой обороны противник уже не смог ее сбить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
