Кости опять не сошлись.
Подошла очередь Сунь Сюээ.
– «Юнец конопатый», – объявила она:
Словно гусь бестолковый в силки угодил,Будто феникс заклеван был воронов стаей,Жизнь идет чередой беспросветных годин,И напасти меня настигают.
И опять не сошлись кости.
Наконец, взялась Юйлоу.
– «Помню чары твои», – объявила она:
Опьянев, берусь рукоюза густой кумач перил,Под весеннею луноюсладостно в любви парить.
Юйлоу вынула четверку – кумач густой, и Юэнян, закрывая игру, велела Сяоюй наполнить чарку.
– Матушке Третьей поднеси, – распорядилась хозяйка и обернулась к Юйлоу: – Тебе следовало бы три больших кубка выпить. Ведь у тебя под боком будет жених. Допивайте чарки, – поторопила она остальных, – давайте проводим их в спальню.
– Не смеем ослушаться! – поддержала ее Цзиньлянь.
Юйлоу сгорала от стыда. Когда опустели чарки, всей компанией проводили Симэня к Юйлоу в спальню. Она пригласила их посидеть, но никто не стал задерживаться.
– Доброй ночи, детки мои! – шутила над Юйлоу Цзиньлянь. – Мать завтра тебя проведать придет, дочка. Смотри, не капризничай! – Цзиньлянь обернулась к Юэнян и продолжала: – Дочка-то у меня уж больно молода. Вы уж, свашенька, не очень строго с нее взыскивайте, как мать прошу.
– Перекисшим уксусом[353] ты подправляешь, девка! – отвечала Юйлоу. – Я с тобой завтра поговорю.
– Когда сваха по лестнице поднимается, мы, матери, как на иголках сидим, – не унималась Цзиньлянь.
– Ну что ж ты, дочка, посидела бы со мной немножко, – продолжала Юйлоу.
– Мы тебе не ровня, не родня – твоему забору двоюродный плетень, – ответила Цзиньлянь и пошла вместе с Пинъэр и падчерицей.
У малых ворот Пинъэр поскользнулась и упала.
– Ты, сестрица, как слепая плетешься, а бугорок попался – падаешь, – с укоризной заметила Цзиньлянь. – Вот и веди тебя! Я-то с тобой ногой в снег угодила и туфельки запачкала.
– У самых ворот и снег оставили, – услышав их разговор, проворчала Юэнян. – Не раз слугам наказывала. Нет, так и не убрали, рабские отродья! Тут только и падать! – Она кликнула Сяоюй: – Ступай фонарь принеси! Проводишь матушку Пятую и матушку Шестую.
– Смотри-ка, – обратился Симэнь к Юйлоу, – сама в грязи вымазалась, негодница, и к другим навязывается. Упрекает, ей, мол, туфли выпачкали. Мелет языком, а они ей ни слова. Вот негодница! И вчера тоже ни с того ни с сего запели «Месяц медовый их вновь посетил». Это она, наверное, их подговорила.
– А что она хотела этим сказать? – спросила Юйлоу.
– Да то, что, мол, Старшая сама на примирение напросилась, нарочно, мол, вслух молилась, чтоб я услыхал. В общем, ночного свидания захотела, вот что, – пояснил Симэнь.
– Ведь Пятая все песни знает, не то что мы.
– Эх, не знаешь ты, как эта негодница всех подстрекает!
С этими словами они легли, но не о том пойдет речь.
Вернемся к Пань Цзиньлянь и Ли Пинъэр. В разговоре, пока они шли, Цзиньлянь все время называла Пинъэр то «сестрица Ли», то «госпожа Хуа». Когда подошли к внутренним воротам, падчерица повернула к себе в боковой флигель, а Сяоюй с фонарем проводила обеих женщин в садик. Цзиньлянь захмелела и держалась за Пинъэр.
– Пьяная я, – говорила она. – Ты уж меня доведи до спальни как-нибудь.
– Да ты совсем трезвая, – уговаривала ее Пинъэр.
Они добрались, наконец, до спальни Цзиньлянь и отпустили Сяоюй. Цзиньлянь оставила Пинъэр выпить чаю.
– А ведь тебе тогда у нас не бывать бы, правда? – говорила Цзиньлянь. – А благодаря кому в дом вошла, а? А сейчас все мы, сестры, по узкой дощечке идем. Чего я из-за тебя натерпелась тогда! Чего только на меня за глаза ни наговаривали! Но добрая у меня душа – Небо тому свидетель.
– Знаю, сестрица, скольких хлопот тебе это стоило. Никогда не забуду твоей доброты и милости.
– Я тебе и говорю, чтоб не забывала.
Чуньмэй подала чай. Вскоре Пинъэр простилась с Цзиньлянь, и та осталась одна, но не о том пойдет речь.
Да,
Если б знать заранее – не было б потерь,Стебелек невзрачный – словно дуб теперь.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ТАЙКОМ УВЛЕКАЕТ ЖЕНУ ЛАЙВАНА
ЧУНЬМЭЙ В ОТКРЫТУЮ РУГАЕТ ЛИ МИНА
Ловкачу за хитрость достается,
упрекают увальня за лень;
Богача вседневно точит зависть,
а бедняк унижен, что ни день;
Злобный человек – всегда упрямец,
если добрый – значит, размазня;
Коли ты прилежен – значит, жаден,
а расчетлив – скряге ты родня;
Откровенен ты и простодушен –
дураком набитым назовут;
Если ж и смышлен ты и проворен –
скажут про тебя: коварный плут.
Вот и посудите: есть ли в мире
тот, что всем и каждому хорош?
Или избегать будут соседи,
иль не будут ставить ни во грош.
И на другой день невестка У, золовка Ян и матушка Пань поздравляли Мэн Юйлоу с днем рождения. Юэнян пировала с гостями в заднем зале. Но на этом мы их и оставим.
Тем временем вот что случилось в доме Симэня. У слуги Лайвана от чахотки умерла жена, и Юэнян женила его на дочери гробовщика Сун Жэня. Вначале ее продали в служанки судье Цаю, но она чем-то провинилась и ее просватали за повара Цзян Цуна. Симэнь Цин часто посылал Лайвана за поваром, и Лайван бывал у Цзян Цуна дома и утром и вечером, встречался и с его женой. Они, случалось, выпивали, флиртовали, а потом и совсем сблизились.
Однажды Цзян Цун не поделил с напарником какие-то деньги, и, подвыпив, они затеяли драку. Напарник пырнул Цзян Цуна ножом, и тот рухнул замертво на пол. Убийца скрылся, а жена Цзяна стала просить Лайвана поговорить с Симэнь Цином, чтобы тот от ее имени заявил властям да подговорил помощника правителя разыскать преступника и осудить на смерть, что явилось бы возмездием за убийство Цзян Цуна.
Лайван впоследствии скрыл это от хозяйки, сказав лишь, что молодая вдова – большая мастерица-рукодельница. Юэнян выделила пять лянов серебром, две перемены нарядов, четыре куска синего и красного холста да кой-какие украшения и женила на ней Лайвана. Молодую звали Цзиньлянь. Юэнян сочла неудобным появление второй Цзиньлянь и дала ей имя Хуэйлянь. Родилась Хуэйлянь в год под знаком лошади. Ей исполнилось двадцать четыре.[354] Она была двумя годами моложе Цзиньлянь. Приятное матового цвета лицо, не полна и не худа, не низка, не высока, а ножки даже немного меньше, чем у Цзиньлянь. Сметливая и прыткая, она ловко приноравливалась к любым переменам. Умела белиться и румяниться, красиво одеваться и возбуждать своим щегольством окружающих. Одним словом, настоящая мастерица соблазнять чужих мужей и разрушать семейные устои. Если сказать о ее способностях, то она, бывало:
К воротам беззаботно прислонясь,С прохожих не спускает хитрых глаз,Красуется да ноготки кусаетИ без нужды наряд свой поправляет,Поет, болтает ножкою бесстыдно…Когда ж людей поблизости не видно,Красотка у открытого окна,Истомою весеннею полна,Сидит – ни шить, ни петь она не хочет,То все молчит, а то вдруг захохочет.
Первое время Сун Хуэйлянь ничем не выделялась. Как и остальные жены слуг трудилась у котлов, но такое занятие было ей, похоже, не по душе. Прошел месяц с небольшим, и она начала подражать Юйлоу, Цзиньлянь и остальным хозяйкам. Сделала пышную, с высоким пучком прическу, уложила на висках локоны, чем сразу обратила на себя внимание Симэня, когда подавала чай. И вот у хозяина созрел план. Он выделил Лайвану пятьсот лянов серебра и послал его в Ханчжоу закупить одежды для своих домашних на все сезоны, а также заказать расшитые змеями и драконами парадные парчовые халаты, которые предназначались в подарок государеву наставнику Цай Цзину ко дню его рождения. Поездка сухим путем должна была занять добрых полгода. Лайван отбыл в середине одиннадцатой луны, и теперь Симэнь Цин мог спокойно развлекаться с его женой. Тут подошел день рождения Мэн Юйлоу. Симэнь сидел дома, когда Юэнян и остальные пировали в задней зале.
– Накрой для хозяина отдельный стол, – наказала хозяйка Юйсяо.
Симэнь Цин из-за дверной занавески поглядывал на Хуэйлянь. Одетая в красную шелковую кофту на застежке и лиловую тафтяную юбку, она наполняла чарки вином.
– Кто это в красной кофте? – нарочно спросил хозяин Юйсяо.
– Это Хуэйлянь, новая жена Лайвана, – отвечала горничная.
– А почему к красной кофте лиловая юбка? – спросил Симэнь. – Какой странный вид! Скажи госпоже, чтоб дала ей юбку другого цвета.[355]
– Она и эту-то у меня одолжила, – заметила Юйсяо.
