Каков же был мой ужас, когда сразу после войны овдовевшая в 1942 году тетя Тюня вынуждена была продать свои драгоценности, и я узнала, что одно только кольцо с бриллиантом, которое так часто сваливалось с моего пальца на песчаные дорожки, было оценено в сто тысяч и тут же продано. Теткины деньги аннулировала денежная реформа 1947 года. Кажется, деньги за проданную дачу также.
Скуке Ильинского и «Тому Сойеру» я обязана тем, что летом 1933 года я наконец полюбила сама читать. Не привыкнув к одиночеству, я сзывала теткиных кур, насыпав им вокруг себя пшена, звала собаку и читала им вслух. Постепенно «Том Сойер» сделал свое дело, и я перестала нуждаться в слушателях.
Зимние каникулы я также провела в Ильинском. Впрочем, может быть, они предшествовали первому лету в Ильинском? Помню только, что именно в Ильинском от тети Тюни и именно зимой я впервые услышала библейские истории о сотворении мира, об Адаме и Еве, о Ноевом ковчеге. А мне уже шел девятый год.
И на этой роскошной даче в то время экономились дрова, голландскую печь мы с тетей Тюней топили к вечеру, к приезду Владимира Николаевича из Москвы. Днем в больших высоких комнатах было прохладно. На белых деревянных половицах в столовой, рядом с блестящим роялем ставилась зажженная керосинка, на которой подогревалась наша дневная пища. В тот день, сидя на корточках перед керосинкой, мы жарили картошку на гусином сале. Сам же гусь, купленный на Малаховском рынке к Рождеству, предназначался к приезду в Ильинское моих родителей с детьми и дедушки. Это грядущее столь невиданное угощение запомнилось навсегда — не сам гусь, а ожидание чего-то небывалого. Вот тогда-то, во время приготовления картошки, заметив мое недоумение в ответ на какую-то ее реплику, тетя Тюня и ужаснулась: «Как, ты никогда не слышала об Адаме и Еве? О чем думает твоя мать?» Я привыкла, что нашу маму родственники всегда за что-нибудь упрекают, и почти не обиделась. Во всяком случае я с удовольствием выслушала тогда все главные истории Книги Бытия.
А вообще зимой я не так скучала в Ильинском, как летом. Находясь все еще во власти арктических увлечений, я прямо с утра старательно расчерчивала бескрайние теткины владения лыжной палкой, изображая на снегу «льдины» причудливой формы, а после обеда направлялась на Северный полюс, прыгая с льдины на льдину, попадая в «полыньи» и перебираясь через «торосы». Самыми неприступными из них были сложенные за сараем выкорчеванные пни. Прыгая по торчащим кверху корням обледенелых пней, я воображала себя на краю полярной гибели. А однажды действительно провалилась между пнями так, что не могла вытащить ногу. Был мороз и надвигались зимние сумерки, я тщетно боролась с ощетинившимися корнями, не решаясь позвать на помощь. Потом все-таки стала кричать, но никто меня не услышал. Неподвижная нога замерзла, отчаянным усилием я вырвала ногу из валенка и надев на нее рукавицу доковыляла до черного крыльца, опасаясь строгого выговора тетки. Но меня выручила только что появившаяся на теткиной даче работница, старуха Анисья. Не говоря ни слова, она вышла на двор, вытащила мой валенок, да еще растерла мне замерзшую ногу прямо тут, в кухне. Никто больше и не узнал о моем приключении. А мне оно казалось значительным, опасным и преступным. Воспитывали нас строго.
7
Но вернусь к хронике нашей московской жизни. Жаркое лето тридцать третьего года запомнилось мне прежде всего контрастами: первым ощущением эстетически привлекательного чужого, одолженного комфорта и еще одного заметного оскудения московского быта.
Умолив маму в один из ее приездов в Ильинское взять меня домой, я внезапно и радостно перенеслась от пышных пионов и душистого жасмина, от клубники на красиво накрытом столе, от бархатного кресла и инкрустированного рабочего столика у окна, раскрытого в сад, — в нашу гудящую примусами квартиру, пропахшую постным маслом и дешевой рыбой.
Я приехала с дачи, когда брата не было дома. Открыв дверь на звонок в передней, я увидела худенькую фигурку в коротких штанишках на бретельках с мутной бутылкой керосина в замызганных ручонках. Но больше всего поразило меня то, что Алеша был бос. Его черные ступни странно выглядели на узорчатом кафеле нашей барской лестницы. Мы любили ходить босиком, но до сих пор ходили так только в деревне, в Москве же никогда. До сих пор керосин покупали домашние работницы или в крайнем случае кто-нибудь из взрослых. За одно лето все привычки перевернулись. Обуви просто не было, исчезла и домашняя работница, а покупка керосина стала нашей постоянной детской обязанностью. Главное же, она стала еще одной проблемой выживания.
К концу лета наступил полный керосиновый кризис и стала грозить опасность, что и скудную пищу, которую мама добывала в очередях по карточкам, не на чем будет приготовить. Керосин стали выдавать по норме и на каждого присутствующего человека. И вот однажды вся квартира № 3, оставив распри, объединилась в своих боевых усилиях. Жарким августовским вечером ее жильцы всей толпой двинулись по Дурновскому переулку на Собачью площадку. Именно там, на углу Борисоглебского переулка, была «наша» керосиновая лавка — в соседстве с красно-белой Снегиревской больницей, в прямой близости с прелестными столетними, еще не рухнувшими и не сломанными особняками, напротив знаменитого «собачьего фонтана». Именно в таком неподходящем окружении, запечатленном навсегда в моих глазах во всех подробностях своей разностильной уютности, была расположена та темная пещера, пропитанная жиром и пропахшая незабываемым запахом, сопровождавшим весь городской быт 30-х годов с его гудящими и вечно ломающимися примусами и тихими, но коптящими керосинками.
Я, конечно, знала, что именно в этом доме, где располагалась керосиновая лавка, жил некогда Пушкин у своего друга Соболевского. Наша мать принадлежала к довольно распространенному в России отряду пушкинистов-дилетантов, следящих по мере возможности за открытиями пушкинистики и вечно обсуждавших с себе подобными отношения Александра Сергеевича и Наталии Николаевны. Я знала, но мне все-таки не верилось, что в таком убогом убежище мог когда-то обитать наш блистательный Пушкин.
Квартира № 3 отправилась на Собачью площадку с вечера, чтобы записаться в очередь на керосин. Трехзначный номер доброхоты обозначали химическим карандашом на ладони (через шесть десятилетий этот обычай в России снова возродится). Написали номер и на ладошке нашей трехлетней сестры Лёли. Кто-то из очереди попытался опротестовать права «младенцев» на такую честь. Но толпа загудела в справедливом гневе: «А ей что, каши не надо варить?» Право отстояли. В сумерках женщины и дети вернулись в Малый Каковинский. Мужчины остались дежурить на ночь. Папа и тут белозубо улыбался. Утром мы снова ринулись на Собачью площадку. Толпа была тысячная. Но наши мужчины твердо стояли где-то в середине. Мы присоединились к ним, протягивая очереди свои нарочно не мытые с вечера ладони. Несколько часов стояния под жарким солнцем, и вот мы уже на пороге любимой пещеры.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
