– Не надо, может, еще задышит…
О том, что было в письме к ЦК, я узнал через несколько лет от В. Н. Ажаева – он входил в комиссию по похоронам А. А. Фадеева. Письмо он пересказывал близко к тексту, как будто помнил наизусть. Фадеев писал, как верил Сталину, каким чудовищным откровением был для него ХХ съезд. Писал, как понял, что он, всегда считавший себя честным человеком, ответственен за гибель многих писателей. Писал, что для него есть два пути: первый – начать жить сначала и своими поступками вернуть уважение товарищей, а второй – расплатиться за все, к чему причастен, своей жизнью. Первый путь требует огромных душевных и физических сил, а у него их нет. Поэтому он выбирает второй.
Знаешь, Назым, недавно на Новодевичьем я встретила Александра Трифоновича Твардовского. Он шел мне навстречу со стороны старого погоста. Вернулся постоять возле твоей могилы. И там снова спросил: не называл ли ты мне злополучной фамилии писателя, появившегося у фадеевской калитки, ведь во Флоренции ваш разговор шел при мне. Я подтвердила, что ты фамилии действительно не запомнил. Мне почему-то показалось, что Твардовский шел от Фадеева.
Да уж, я свидетель, как 12 марта 1962 года ты рассказывал Александру Трифоновичу о Фадееве. Было это во Флоренции, где вы участвовали в конференции европейских писателей. Стоял теплый-теплый вечер. Мы много ходили по городу, устали. Вы с Твардовским разулись и без ботинок, в носках сидели на каменном крыльце галереи Уффици, говорили до глубокой ночи. Тогда Александр Трифонович сказал вдруг, к чему-то, наверное:
– Я никогда не мог писать босой, страх, как не люблю писать на глянцевой бумаге и ни разу, ни строчки в жизни не написал после выпитой рюмки водки…
Выслушав твой рассказ, Твардовский вспомнил, как сам увидел Фадеева за несколько дней до смерти в подмосковном санатории имени Горького, где отдыхал той весной. Фадеев привез туда на лечение какую-то молодую женщину из Краснодона, очень больную. С путевкой у нее возникли сложности, и Фадеев сильно за нее хлопотал, уехал, только убедившись, что сделал все, что считал необходимым. А потом Александр Трифонович спросил, не запомнил ли ты имени того писателя, что плюнул на калитку Саши.
– Честное слово, не знаю. У меня на русские имена памяти совсем нет, – ответил ты.
Там, во Флоренции, Твардовский многое вспоминал: свою дружбу с Маршаком, Фадеевым, войну. Рассказывал какие-то смешные случаи. Вот, например, о том, как засиделись они однажды в ресторане втроем с Фадеевым и Маршаком. Увлеклись хорошим разговором и не заметили, что наступила полночь. Непьющим среди них был один Маршак. И потому, когда официанты стали их выпроваживать, он вдруг как-то особенно рассердился, что словно студент проторчал с ними в ресторане до ночи. Схватил пальто, нахлобучил шапку и буквально побежал от них прочь. Фадеев еле Маршака удержал и стал молитвенно просить проводить его до дому. «Без вас, Самуил Яковлевич, – говорит, – мне сегодня крышка! Голову снимут за чертов ресторан! Ведь я слово нарушил…» – «Вас вон Александр Трифонович доведет, он не из робких», – отказывался Маршак. «Александр Трифонович, известное дело, не бросит, да он сегодня не ходатай. Уж едемте, Самуил Яковлевич, будьте великодушны. Вам и надо-то всего только у дверей постоять. Если мои увидят меня с Маршаком, буду прощен. Ну же, решайтесь, вся моя жизнь сейчас в ваших руках…» Фадеев свято верил, что одно присутствие Маршака, его учтивость нейтрализует противника: «А в это время я проскользну в дверь… и все свободны!» Маршак насупился, бурчал, выговаривал, что их хмельной авантюризм ему крайне неприятен, но не уходил. Ситуация усугублялась полнейшим отсутствие такси. Наконец они с трудом поймали машину и в середине ночи приехали к дому Фадеева. Тут Самуил Яковлевич в последний раз попытался ретироваться. Твардовский с хохотом вспоминал, как они легонько подхватили старика под руки, будто икону-заступницу внесли его по ступеням, подняли на лифте… Фадеев еще не успел дотянуться до звонка, как дверь распахнулась, и он за ней исчез. Прежде чем захлопнуть дверь, женщина сурово оглядела топтавшихся провожатых и, задержав взгляд именно на Маршаке, сказала: «А вам, старый человек, не стыдно бражничать по ночам?! А еще детский писатель!» Маршак был потрясен, уничтожен. Свое негодование он обрушил на Твардовского, клялся никогда с ним не встречаться, обходить их обоих за два квартала, порвать навеки! Весь его благородный гнев вырвался наружу в лифте, который почему-то без остановки гонял вверх-вниз, вверх-вниз. «Да остановите вы его! – требовал Маршак. – Выпустите меня!» Александр Трифонович рассказывал, что от переживаний Маршака, которого любил, сам впал в такое горе, что окончательно протрезвел. Когда они вышли на улицу, Маршак тихо рассмеялся и с мальчишеской гордостью сказал: «А ведь мы на самом деле помогли Александру Александровичу».
Cегодня была у Музы на дне рождения. Кто-то из гостей принес в подарок ее мужу Володе Буричу громадную голову Сталина, сделанную из папье-маше. Желтую, с коварной улыбкой. Володя просунул в ее полое чрево свою голову и сразу стал большеголовым карликом, так она велика. Но я видела, что половине гостей страшно.
Ты рассказал мне, как марте 1953 года лежал в санатории «Барвиха» с инфарктом. Болезнь и смерть Сталина, которую переживала страна, от тебя тщательно скрывали, боялись, что трагическое известие может стать убийственным. Но дни шли, и врачи, опасаясь какой-нибудь случайности, настояли на том, чтобы при максимальной медицинской подстраховке тебе все-таки сообщили о случившемся. Эта миссия была возложена на Симонова.
Первой твоей реакцией был ужас, оцепенение. Несколько минут ты не мог говорить. На глазах у обоих были слезы. И вдруг Симонов сказал в полном смятении чувств:
– Как же мы теперь будем жить? Ведь он даже думал вместо нас!
– Что? – переспросил ты.
– Он думал за нас!
И вдруг ты засмеялся… Сначала тихо, потом громче и громче.
Симонов решил, что началась истерика, страшно перепугался, кинулся за дверь, где со шприцами наготове стояли врачи и сестры. Когда они все столпились возле тебя, ты попытался им объяснить, что с тобой все в порядке.
– Теперь мы все будем думать сами! Сами! Сами! Я уважаю товарища Сталина, но думать человек должен сам! – кричал ты, отпихивая шприцы.
Как и большинство коммунистов, ты Сталину верил, мучительно переживал его развенчание и только в ноябре 1962 года наконец написал об этом в стихах:
Он был из камня, из бронзы, из гипса
и из бумаги.
От двух сантиметров до нескольких метров.
Мы на всех площадях находились под его сапогами,
Сапогами из камня, бронзы, гипса и из бумаги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
