она не дома, не видит не только дядю Жору, но и маму.
А в конце августа, когда вернулась домой, дяди Жоры уже не было, и никого не было, и мама опять ходила грустная, молчаливая, и все у нее валилось из рук.
По вечерам они уже не ужинали (мама давала деньги: «Перекуси где-нибудь»), и даже чай иногда не пили, и не смотрели телевизор. Зина опять ходила в бассейн, а зимой еще и на каток ЦСКА по соседству, старалась возвращаться попозже.
Много раз собиралась поговорить с мамой. Подходила, прижималась к ней, вот-вот соберется, но так у нее ничего и не получалось. И сама мама ни о чем не заговаривала, и в душе Зина обижалась.
«Ведь уже не маленькая, — думала она. — Чужих ребят мне доверяют, а тут…»
Мерно отстукивали на стене старинные часы, когда-то принесенные папой. Ходил влево-вправо могучий медный маятник, отсчитывая время. Каждые полчаса слышался тихий мелодичный бой.
И может, впервые сейчас Зина подумала о времени. Как медленно и как быстро идет оно! Кажется, еще только вчера ходила в первый класс, а теперь скоро кончать школу. Кажется, еще только вчера дома все было так хорошо, а сейчас вот и папы нет.
И фотографии — свидетели времени. Красноармеец. Старший лейтенант. Майор. Полковник. Мама молодая — и сейчас. И она, Зина, — от крошечной до почти нынешней.
Время идет, идет, идет, а ничего еще не сделано.
И у мамы. Эти дяди Коли, Валерии Алексеевичи, дяди Жоры.
На работе маму ценят и любят, Зина знала, а дома — все кувырком, все случайно, как будто и время остановилось. Неужели так можно жить?
Перемена наступила как раз зимой. Он пришел в один из февральских вечеров вместе с мамой — высокий, обветренный морозом, в военной форме, чем-то очень напоминавший отца. От него пахло морозом и свежим снегом.
Зина сразу поняла, что где-то видела его, но где — никак не могла вспомнить. А он был в меру скромен и вежлив, не лез к Зине в друзья, но вместе с тем разговаривал с ней как с равной. Когда шел умываться, спрашивал у мамы и у Зины, не нужна ли им ванная. Уходя на работу, интересовался, что купить — принести к вечеру. Если курил, то спрашивал разрешения.
И мама рядом с ним была оживленная, но без суеты и нарочитой приподнятости.
Его звали Василием Петровичем. Лет ему было сорок, может чуть побольше.
Приходил Василий Петрович ежедневно, но не вместе с мамой (кроме первого раза), а чуть попозже. И приносил с собой какое-то спокойствие и солидность.
Зине он понравился сразу, и у них установились хорошие, добрые отношения. Василий Петрович даже, пожалуй, с большим вниманием, чем мама, интересовался ее школьными делами и вообще всем — катком, бассейном, книгами, которые она читала. Часто сидели в кабинете и говорили об отце, которого Василий Петрович знал многие годы.
— Ведь я моложе твоего папы ровно на десять лет и многому научился у него. Это мы потом подружились, а сначала я ходил у него в учениках. На войне я не был, по возрасту не попал, и тут опыт Сергея Константиновича мне очень был нужен, — так приблизительно говорил Василий Петрович.
И рассказывал о том, как они вместе с отцом объездили за эти годы почти все границы, и как им вообще повезло, что они оказались в погранвойсках, и что вести политическую работу среди пограничников — дело особое и увлекательное.
— На границе мирного времени не бывает, — добавлял он.
От Василия Петровича Зина узнала, что отец ее с отличием окончил после войны военно-политическое пограничное училище, потом служил на далекой Камчатке и только позже попал в Москву в Политуправление погранвойск.
Теперь Зина вспомнила, откуда знает Василия Петровича.
— Я вас на папиных похоронах видела, — сказала она.
— Да, я летал за Сергеем Константиновичем в Читу, когда все это случилось. И потом вот — с гробом в Москву. Грустное это было путешествие.
Он говорил о папе как о живом.
— Я познакомился с Сергеем Константиновичем как раз па Камчатке, — говорил Василий Петрович. — Служил у него в подчинении. Комсоргом был. А потом не без его участия попал в то же училище, которое и он кончал. Из училища — сразу в политуправление, где работал Сергей Константинович. Так наша дружба и восстановилась.
Мама, накрыв на стол, приглашала их:
— А ну, заговорщики, ужинать!
— Мы не заговорщики, — оправдывалась Зина.
Зине хотелось куда-нибудь пойти с Василием Петровичем или поехать, хотя бы на границу, как они ездили с палой. И обязательно чтобы мама была рядом. Но ее никуда не звали.
Она вспомнила дядю Колю.
Вот с Василием Петровичем она бы с удовольствием сфотографировалась. И с мамой. И пусть бы эта фотография висела в папином кабинете. Ведь папе не было бы обидно. Они с папой были друзьями.
Но Василий Петрович не предлагал…
Прошли зима, весна и лето.
Лето они провели на даче, которую снял Василий Петрович, и Зине было совсем не скучно, поскольку там была дочь Василия Петровича — Маша, Зинина ровесница. Маша была девочкой тихой и замкнутой, но они подружились. Заводная Зина как-то быстро сошлась со спокойной Машей. От Маши Зина узнала, что мать ее очень давно, когда Маше было пять лет, погибла в геологической экспедиции, что папа потом не женился, жили с бабушкой, но и она умерла.
— Я очень хочу, чтобы папа женился на твоей маме, — говорила Маша. — А ты?
Зина вспомнила дядю Колю, Валерия Алексеевича, дядю Жору и осторожно согласилась:
— Пожалуй…
Они уже вернулись с дачи в Москву, когда Зина как-то заикнулась об этом маме. Василий Петрович был в командировке.
Зина так и сослалась на Машу:
— А Маша говорит, что очень хочет, чтобы ты с ее папой поженились.
Мама задумалась. Потом сказала:
— Не знаю, Зинок, не знаю…
Зина молчала.
Ей было немного горько, что мама не советуется с ней.
— Боюсь я после всего, — продолжала мама. — Сейчас все так хорошо и просто, а если официально — как-то будет… Да, ну хватит об этом!
Так опять у них не получилось разговора.
Это случилось в ноябре.
Зима пришла ранняя и устойчивая. Каждый день шел снег, и транспортеры еле успевали очищать улицы. Дворники вовсе не справлялись со снегопадом. Тротуары сузились, и пешеходы с трудом пробирались по узким тропинкам меж бесконечных сугробов.
Зина не помнит, чтобы мама когда-то болела и обращалась к врачу, а тут она пошла
