Да, теоретически чистильщик обуви из бедного провинциального городка в Перу может поступить в Стэнфорд и получить научную степень, что сумел сделать бывший президент Перу Алехандро Толедо, но на одного Толедо приходятся миллионы перуанских детишек, которые не посещали даже среднюю школу. Да, конечно, можно сказать, что все эти миллионы бедных перуанских детишек — ленивые бездарности, так как Толедо показал, что и они могли бы попасть в Стэнфорд, если бы приложили достаточно усилий. Но думаю, гораздо справедливее сказать, что Толедо — исключение. Без равенства промежуточных возможностей (например, дохода родителей), бедные не смогут в полной мере воспользоваться равенством исходных возможностей.
Сравнение социальной мобильности в разных странах подтверждает эти доводы. Согласно подробному анализу, проведенному группой исследователей в Скандинавии и США, скандинавские страны отличаются более высокой социальной мобильностью, чем Великобритания, которая, в свою очередь, обладает большей мобильностью, чем США{52}. Неслучайно, что чем лучше развито социальное обеспечение, тем выше мобильность. В частности, общая низкая мобильность в США во многом объясняется низкой мобильностью на низших слоях общества, из чего можно сделать вывод, что именно недостаточный гарантированный базовый доход не позволяет детям из бедных семей воспользоваться равными возможностями.
Излишнее уравнивание промежуточных возможностей вредно, хотя что именно считать излишним — вопрос открытый. Тем не менее равенства начальных возможностей недостаточно. Если мы не создадим среду, где каждому обеспечены определенные минимальные шансы, через гарантию минимального дохода, образования и здравоохранения, то нельзя говорить, что мы создали справедливую конкуренцию. В условиях, когда некоторым приходится бежать стометровку с мешками песка на ногах, и при этом никому не предоставляется гандикап, результаты забега нельзя считать справедливыми. Равные возможности на старте абсолютно необходимы, но недостаточны для построения по-настоящему справедливого и эффективно работающего общества.
ТАЙНА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
ПРИ «БОЛЬШОМ ГОСУДАРСТВЕ» ЛЮДИ БОЛЕЕ ОТКРЫТЫ ДЛЯ ПЕРЕМЕН
ЧТО ВАМ РАССКАЗЫВАЮТ
Широкий государственный контроль вреден для экономики. Социальное обеспечение появилось потому, что бедные желали облегчить себе жизнь, заставив богатых оплачивать стоимость приспособления к рынку, которого тот постоянно требует. Когда богатых облагают налогом ради того, чтобы бедные могли пользоваться пособиями по безработице, страхованием, медицинским обслуживанием и прочими социальными благами, это не только делает бедных ленивыми, а богатых лишает стимула накапливать богатство, — менее динамичной становится экономика в целом. Под защитой системы социального обеспечения люди не чувствуют необходимости приспосабливаться к новым реалиям рынка и препятствуют тем самым изменениям в своей профессии и организации работы, необходимым для динамичного регулирования экономики. Не нужно даже вспоминать неудачи коммунистических стран. Взгляните, как недостает динамизма Европе, с ее раздутой системой соцобеспечения, по сравнению с бурной жизненной активностью в США.
ЧТО ОТ ВАС СКРЫВАЮТ
Хорошо проработанная система социального обеспечения может побуждать людей опробовать новые идеи в работе и быть не менее, а более открытой изменениям. Это одна из причин, почему в Европе торговый протекционизм пользуется меньшей популярностью, чем в США. Европейцы не сомневаются, что даже если под влиянием международной конкуренции их отрасли будут свернуты, сами они сохранят прежний уровень жизни (благодаря пособию по безработице) и получат возможность переподготовки (на государственные субсидии). Американцы знают, что потеря работы может означать для них серьезное падение уровня жизни и даже конец карьеры. Вот почему европейские страны с самыми развитыми системами соцобеспечения, такие как Швеция, Норвегия и Финляндия, смогли развиваться быстрее или, по крайней мере, столь же быстро, как США, даже в период «американского возрождения» после 1990-х годов.
ДРЕВНЕЙШАЯ ПРОФЕССИЯ В МИРЕ?
Представители различных профессий в одной христианской стране обсуждали, какая профессия самая старая.
Врач сказал: «Что первым делом сделал Бог с людьми? Провел хирургическую операцию — вырезал Еву из ребра Адама. Древнейшая профессия — медицинская».
«Неправда, — сказал архитектор. — Первое, что он сделал, — построил мир из хаоса. Тем же занимаются и архитекторы — создают из хаоса порядок. Мы — древнейшая профессия».
Внимательно слушавший их политик ухмыльнулся и спросил: «А кто создал тот хаос?»
Возможно, медицина — не древнейшая профессия на земле, но одна из самых популярных в мире. Но ни в одной стране она не пользуется большей популярностью, чем у меня на родине, в Южной Корее.
Исследование, проведенное в 2003 году, показало, что четверо из пяти «университетских абитуриентов с высшими результатами» (верхние 2% выборки), подававших документы на естественнонаучные специальности, хотели изучать медицину. По неофициальным данным, за последние несколько лет даже на наименее конкурентоспособные из двадцати семи медицинских факультетов в стране стало труднее поступить, чем на лучшие инженерные факультеты. Популярнее некуда.
Примечательно, что для медицины, всегда пользовавшейся в Корее популярностью, такой невероятный интерес в новинку. Он появился только в XXI веке. Что же изменилось?
Один из очевидных возможных ответов — по какой-то причине (например, старение населения) сравнительные доходы врачей увеличились, и молодые люди просто реагируют на смену стимулов: рынку требуется больше способных врачей, поэтому в профессию приходит все больше способных людей. Однако сравнительный доход врачей в Корее падал из-за постоянного увеличения их численности. И нельзя сказать, чтобы появился некий новый государственный закон, после введения которого стало труднее получить работу инженера или ученого (очевидные альтернативы для потенциальных докторов). Что же на самом деле происходит?
Это явление вызвано происходившим за последние лет десять резким снижением гарантии занятости. После финансового кризиса 1997 года, который подвел черту под годами «экономического чуда», Корея отказалась от патерналистской политики вмешательства в экономику и перешла к рыночному либерализму, делающему ставку на максимальную конкурентную борьбу. Обеспеченность работой была резко сокращена во имя большей гибкости рынка труда. Миллионы работников были вынуждены перейти на временный режим труда. Как ни странно, уже и до кризиса в стране был один из самых гибких рынков труда в богатом мире, с самой высокой долей работников, не имеющих постоянного контракта: около 50%. Недавняя либерализация подняла их долю еще выше — до 60%. Да и те, кто трудится на постоянной основе, сейчас страдают от ненадежности рабочих мест. До кризиса 1997 года большинство работников с постоянным контрактом могли рассчитывать если не де-юре, то де-факто на пожизненную занятость (как это до сих пор действительно для многих их японских коллег). Больше такого нет. Теперь работникам постарше, лет сорока-пятидесяти, даже имеющим постоянный контракт, при первом же случае настоятельно рекомендуют уступить дорогу молодому поколению. Компания не может уволить их, когда ей того заблагорассудится, но все мы знаем, что всегда найдутся способы дать человеку понять, что его присутствие нежелательно и тем самым заставить его уйти «по собственному желанию».
