Бибиков привел и самые острые в политическом отношении строфы, где автор сообщает, что его герой "не верит... Исусу" и где содержался криминальный призыв к Отчизне:
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?
Итак, Полежаев был доставлен в царский Чудовский дворец, в кабинет императора, куда через полтора месяца будет привезен из михайловской ссылки А.С.Пушкин.
"Князь Ливен, - продолжает рассказ Герцен (ошибочно ниже называя Ливена министром, хотя тогда он был куратором учебного округа, должность министра он занял полтора года спустя. - В.М.), - оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
Полежаева позвали в кабинет. Государь стоял, опершись на бюро, и говорил с Ливеном. Он бросил на взошедшего испытующий и злой взгляд, в руке у него была тетрадь.
- Ты ли, - спросил он, - сочинил эти стихи?
- Я, - отвечал Полежаев.
- Вот, князь, - продолжал государь, - вот я вам дам образчик университетского воспитания, я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух, - прибавил он, обращаясь к Полежаеву.
Волнение Полежаева было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.
- Я не могу, - сказал Полежаев.
- Читай! - закричал высочайший фельдфебель.
Этот крик воротил силу Полежаеву, он развернул тетрадь. Никогда, говорил он, я не видывал "Сашку" так переписанного и на такой славной бумаге.
Сначала ему было трудно читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца. В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от ужаса.
- Что скажете? - спросил Николай по окончании чтения. - Я положу предел этому разврату, это все еще следы, последние остатки; я их искореню. (Николай I имел в виду заговор декабристов. - В.М.) Какого он поведения?
Министр, разумеется, не знал его поведения, но в нем проснулось что-то человеческое, и он сказал:
- Превосходнейшего поведения, ваше величество.
- Этот отзыв тебя спас, но наказать тебя надобно, для примера другим. Хочешь в военную службу?
Полежаев молчал.
- Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что ж, хочешь?
- Я должен повиноваться, - отвечал Полежаев.
Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав: - От тебя зависит твоя судьба: если я забуду, ты можешь мне писать, - поцеловал его в лоб.
Я десять раз заставлял Полежаева повторить рассказ о поцелуе - так он мне казался невероятным. Полежаев клялся, что это правда".
В тот же день, 28 июля, Полежаев был отправлен в полк со следующим предписанием командиру полка:
"Государь Император Высочайше повелеть соизволил уволенного из студентов с чинами 12 класса Александра Полежаева определить унтер-офицером в Бутырский пехотный полк, иметь его под самым строгим надзором и о поведении его ежемесячно доносить начальнику Главного штаба Его величества".
Для Полежаева началась солдатская, полная ограничений и унижений человеческого достоинства жизнь.
Правда, он считался не просто солдатом, а "разжалованным в сие звание за проступки из офицеров", и это давало ему некоторые поблажки со стороны начальства, которое, как и он сам, полагало, что в скором времени последует его производство в офицеры, поскольку вина его в их глазах была весьма незначительна. В феврале 1827 года был опубликован указ Сената об освобождении Полежаева из податного сословия, официальном присвоении звания действительного студента, чина и личного дворянства. С этим указом Полежаев связывал свои надежды на производство в офицеры, но никаких распоряжений из Главного штаба не последовало.
Через год после определения в военную службу Полежаев пишет письма царю, воспользовавшись его собственным разрешением. Полежаев писал, что раскаивается "в прежних шалостях", просит милости, так как "не в силах переносить трудов военной службы". Ответа на письма он не получил и, полагая, что их задерживают то ли его непосредственное начальство, то ли в Третьем отделении и потому они не доходят до царя, бежит из полка, чтобы добраться до Петербурга и "пасть к ногам государя", как он объяснял потом на следствии. Но семь дней спустя, засомневавшись в успехе своего предприятия, Полежаев возвращается в полк.
Его судили за самовольную отлучку. Дело отсылают царю, и тот накладывает резолюцию: "С лишением личного дворянства и без выслуги". Это было крушением всех надежд: теперь Полежаев лишался возможности, получив офицерский чин, выйти в отставку, солдатчина становилась для него пожизненным наказанием, а с лишением личного дворянства он утрачивал защиту от телесного наказания шпицрутенами и от фельдфебельских и офицерских кулаков.
В начале 1828 года за перебранку с оскорбившим его фельдфебелем Полежаев попал на гауптвахту. Неожиданно его положение осложнилось тем, что при следствии о раскрытом в Московском университете "злоумышленном" тайном обществе братьев Критских, которое среди прочих замыслов "умышляло на жизнь государя", один из его членов показал, что найденное у него стихотворение "возмутительного" содержания он получил от "бывшего студента Полежаева".
Дело Полежаева приобрело новый оборот. По рапорту о прикосновенности Полежаева к кружку Критских Николай I распорядился: "Узнать, когда стихи сочинены и читаны, если до определения его на военную службу, то не подвергать его дальнейшей ответственности, буде же после, то предать суду".
С гауптвахты Полежаева перевели в тюрьму, заковали в кандалы.
В поэме "Узник" Полежаев описывает эту тюрьму. Она находилась во дворе Спасских казарм на Сухаревке, возле Странноприимного дома графа Шереметева. Казармы сохранились до настоящего времени (и мы их увидим в нашем дальнейшем путешествии по Троицкой дороге), подвал под одноэтажной гауптвахтой, где была тюрьма, засыпан в начале нашего века.
Вот это описание:
В ней сырость вечная и тьма,
И проблеск солнечных лучей
Сквозь окна слабо светит в ней;
Растреснутый кирпичный свод
Едва-едва не упадет
И не обрушится на пол,
Который снизу, как Эол,
Тлетворным воздухом несет
И с самой вечности гниет...
В тюрьме жертв на пять или шесть
Ряд малых нар у печки есть,
И десять удалых голов,
[Властей] решительных врагов,
На малых нарах тех сидят,
И кандалы на них гремят...
Полежаев заявил на допросе, что стихи, обнаруженные у члена кружка Критских, он знал до определения на военную службу (это была известная декабристская агитационная песня "Ах, где те острова, где растет трын-трава..." К.Ф.Рылеева и А.А. Бестужева-Марлинского), что сочинены они не им, а давал ли он их кому-нибудь читать, не помнит. Обвинение с него было снято. Несмотря на это, Полежаев оставался в тюрьме, не зная, сколько еще придется ему просидеть и какая кара ожидает его впереди. Он задумывался о самоубийстве.
Лозовский не так уж много мог сделать для облегчения участи Полежаева. Но благодаря его сочувствию, моральной поддержке поэт сумел преодолеть отчаяние и упадок сил, он вновь, после долгого перерыва, обращается к поэзии: пишет поэму "Узник" и создает стихотворения, принадлежащие к числу лучших в его творчестве, - "Песнь пленного ирокезца", "Песнь погибающего пловца", "Рок", "Живой мертвец". Поэзия помогла Полежаеву подняться и обрести силы для жизни.
В "Песне погибающего пловца" он уподобляет себя пловцу, попавшему в беспощадную бурю, а в "Песне пленного ирокезца" индеец племени ирокезов, попавший в руки захватчиков-конкистадоров, говорит о твердости души, презрении к мукам и вере в будущее:
Победим, поразим
И врагам отомстим!
Почти год пробыл Полежаев в подземной тюрьме. Наконец 17 декабря 1828 года был вынесен ему приговор. Полежаеву ставились в вину самовольная отлучка из полка, пьянство, "произнесение фельдфебелю непристойных слов и ругательств" - и по совокупности проступков вынесено следующее решение: "Хотя надлежало бы за сие к прогнанию сквозь строй шпицрутенами, но в уважение весьма молодых лет вменяется в наказание долговременное содержание под арестом, прощен без наказания".
Выпущенный из тюрьмы Полежаев был переведен из Бутырского в Московский пехотный полк, который уже имел приказ о выступлении в поход на Кавказ в действующую армию. Безусловно, в этом переводе просматривается наказание (разжалованных декабристов также отправляли под пули горцев). Но при этом отличившийся в бою разжалованный в солдаты мог получить прощение и вернуть чин и дворянство. Кроме того, фронтовая служба была совсем иной, чем гарнизонная: там, под пулями горцев, все чувствовали себя свободнее, и отношения строились не на субординации, а на том, кто чего стуит сам по себе. Полежаев об этом знал. А главное - он знал, что освобождается от постоянного надзора агентов Третьего отделения: в действующей армии "голубые мундиры" (жандармы имели форму голубого цвета) не решались показываться.
