Адвокаты Сергеича продолжали закидывать Следственный комитет Генпрокуратуры ходатайствами разрешить человеческую диету, указывая при этом на издевательские нормы, выписанные хозяином. Это сыграло роковую роль в нашем питании, не прошло и трех недель, как и эти спасительные блокадные граммы запретили.
— Четыре килограмма было! Кушай на здоровье! — сокрушался Жура. — Нет, мало ему. Вот и дописались.
— А тебе, молдаван, только бы жрать, — похахатывал Сергеич.
— Володь, а давай Прокопенко под взятку подведем. — Жура искрил идеями. — Скажем, например, что ты ему чемодан с баблом всучил.
Снаружи чуть слышно чиркнул глазок. Серега подошел к тормозам и громко продолжил:
— Вот так тебе деньгами швыряться! Вместо того чтобы ребятам по двести евро под дверь подсовывать, ты Прокопенке чемоданами пихаешь… Так тебе и надо! Олег, ты согласен?
— С медициной у нас труба, — увильнул Олигарх от крамольных вопросов сокамерника. — В бытность Шевченко министром здравоохранения он, чтобы вконец не растерять профессиональные навыки, приезжал оперировать в Военно-медицинскую академию. Провел шесть операций — все летальные. А мы хотим чего-то от этих коновалов.
— Олег, так… — хотел продолжить Серега, но Олигарх стоял наготове.
— Кстати, пока не забыл историю, — затараторил Олег. — Второй секретарь Белорусского ЦК лечил простатит у нашего светилы-профессора, который на массаж простаты заряжал своих студентов-практикантов. И вот как-то стоит высокопоставленный пациент буквой «ге» со спущенными штанами, позади сидит студент, одной рукой опершись на ягодицу, другой проделывая нехитрые маневры указательным пальцем. В процедурную входит профессор и, дабы контролировать процесс, молча кладет руку на другое полужопие. У белоруса инфаркт!
— По-моему, Олежа, я эту байку уже где-то слышал. Что-то же я хотел у тебя спросить? Забыл…
Заканчивались четыре месяца, на которые суд продлил мое заключение, со дня на день должны везти в «Мосгорштамп»[23] решать дальнейшую участь, впрочем заранее предрешенную раньше, чем минуют максимально возможные по закону полтора года, меня не выпустят и судить не будут. В пятницу заказали на выезд. На душе праздник в предвкушении тусовки, эмоциональной встряски. В утреннем запасе четверть часа, чтобы одеться, умыться, отскрести щетину. Стандартные процедуры: вывели на улицу, с рук на руки передали ментам и щелчок затвора клетки за спиной. Следом ко мне подсадили Борю Шафрая, с которым не виделись месяцев пять, напротив решетки рядом с милиционером присела Лиана Аскерова, облокотясь на костыли. В соседнюю голубятню завели Васю Бойко. В первый стакан закрыли вора Каху, во второй стакан, уставившись под ноги, бестелесной тенью прошмыгнул невысокий коренастый мужичок с жидкой щетиной и расхлябанной шевелюрой.
— Олег Пылев, — шепнула Лиана Шафраю на его вопросительный взгляд.
Несколько минут, и всю нашу случайную компанию раскидали по разным воронкам. Мой очередной автозак утрамбован общей «Матроской» и «шестым спецом». Сразу за решеткой натыкаюсь на Френкеля, консультирующего кого-то из глубины машины. За полгода Леша не изменился, такой же с иголочки — костюмчик, накрахмаленная рубашка. Недавно его перевели на «шестерку». Помимо своего процесса, он умудряется судиться уже в качестве истца с администрацией «девятки».
Приехали быстро, благо Мосгорсуд рядом. Из воронка в стаканы разводят парными сцепками. Моим попутчиком оказался Каха, который сразу обозначился — «вор». По дороге успели лишь перекинуться «кто где сидит», Каха сидел в 509-й.
Нас подвели к решетке продола, за которой чернели двери стаканов, по тринадцать с каждой стороны, меня закрыли в пятом.
Мосгор — это вам не Басманка, где боксы, словно малогабаритные кухни. Стакан в Мосгоре — это метр на два на две арестантские персоны. Стойло для скота поболе, чем этот загон для двоих взрослых людей, которые вынуждены ненавидеть друг друга уже только за то, что их заставили делить два квадрата грязного бетона и четыре куба затхлого воздуха.
В моем стакане уже отдыхал пассажир, худой, бритый под ноль, в клеенчатой куртке «Ferrari». Глаза, словно выбоины на асфальте, заполненные пыльной слизью, кроме насекомого беспокойства, не выражали ничего. Парень сидел два месяца на Бутырке за групповую кражу. По делу проходят трое. Двое в отказе, третий, естественно, москвич, в раскладах.
— Как думаешь, стекло крепко держится? — Крадун кивнул на кусок стекла, скрывавшего под потолком лампу.
— Зачем тебе?
— Забрать хочу. Четки из него можно мастырить, — мечтательно промычал сосед и тяжело вздохнул от осознания тщетности задуманного.
Парень неспешно принялся рассказывать о житье-бытье на Бутырке, где он обитал в наркоманской хате. И хотя крадун уверял, что сам не травится, характерная моторика говорила об обратном.
— Предлагают вмазаться даже бесплатно, — крадун медленно расчесывал щеку. — Потом начнется. А лавэ-то нет.
— Дорого?
— Ага. Вся хата на меду сидит.
— На каком меду?
— Ну, мед… метадон с коксом.
— Почем?
— Двенадцать тысяч: шесть за грамм метадона и шесть за грамм кокаина.
— А бухло сколько?
— Спиртяшка — пятьсот рублей за пол-литра, бутылка водки за тысячу, ну, и ноги — три штуки!
От давящего безделья принимаюсь разбирать надписи на «шубе». Большими красивыми буквами над тормозами — «Позор России! Заказные дела — 80 %», ниже и везде разно-коряво выцарапано: «п. ц. х. 247 ст. 158 ч. 3 Курский», «Мичуринск Валера Симбирнар мтц», «Арчил 99/1 25 л. ст.» (25 лет строгого режима), «Судья Гученкова — палач м. ц. х. 404», «Рамадановский — пидор-взяточник», «Пора домой», «Девчата мы с вами мтц х. 240», «Жизнь варам» (рядом приписка «писать научися»), «Чайка — петух», «5ц. ст.111 ч. 4–9 лет», «Санек Волгоград касатка на смену ни х…».
Быстро же учишься понимать, читаю, уже не спотыкаясь. «П. ц.» — Пресненский централ (ИЗ-77/3), «мтц или мц» — «Матросская тишина» (ИЗ-77/1), «5ц.» — тюрьма на Водном стадионе (ИЗ-77/5).
Стаканник мой закурил, тактично стараясь дымить в сторону воздухозаборника. Каменный мешок наполнился никотиновой вонью — запахом тюрьмы.
О застенках, даже находясь в них, можно порой забыть. Хотя помимо духовного — основного восприятия действительности, — у нас остается еще зрение, расцарапывающее сердце мертвым ворсом решеток, но небо в клетку не такое уж и страшное зрелище. Строгостью линий, жесткостью и холодной лаконичностью оно похоже на немецкий язык и вполне поглощается привычкой. Иногда в этой какофонии металла и скупых отблесках порабощенного солнца слышатся вагнеровские отголоски «ковки меча Зигфрида». Но стоит рядом с тобой в камере задымить сигарете, и тотчас душу глушит кандальный звон собственных цепей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
