При моем приближении Джун встала и пошла мне навстречу. Волосы у нее, как и у сестры, были распущены; золотистая кожа, загоревшая даже сильнее, чем мне показалось ночью; переводя взгляд с одной на другую, я отметил, что внешне она куда прямодушнее сестры; в ней то и дело сквозили повадки бойкого мальчишки. Жюли пристально наблюдала за нами. Она явно намеревалась держаться строго и отчужденно. Джун усмехнулась.
— Я ей сказала, что вам все равно, с кем сегодня гулять, с ней или со мной.
— Мило с вашей стороны.
Взяла меня за руку, подвела к утесу.
— Вот он, рыцарь наш в лучистых латах.
Жюли посмотрела холодно.
— Привет.
— Она все знает, — сообщила ее сестра.
Жюли искоса взглянула на нее.
— И знаю, кто во всем виноват.
Но затем встала и спустилась к нам. Укор сменился состраданием.
— Как вы добрались до дому?
Я рассказал им про плевок. Сестры и думать забыли о своих размолвках. На меня с тревогой уставились две пары серо-голубых глаз. Потом они переглянулись, будто моя история подтверждала их собственные выводы. Жюли заговорила первой.
— Вы Мориса сегодня видели?
— Ни следа.
Они вновь переглянулись.
— И мы не видели, — сказала Джун.
— Все вокруг точно вымерло. Я вас все утро искал. Джун посмотрела мне за спину, в глубину леса.
— Это с виду вымерло. Как бы не так.
— Что это за гнусный чернокожий?
— Морис называет его своим слугой. В ваше отсутствие он даже за столом прислуживает. Его обязанность — опекать нас, пока мы в укрытии. Нас от него уже воротит.
— Он правда немой?
— А шут его знает. Мы считаем, что нет. Все время сидит и пялится. Словно вот-вот откроет рот.
— Не пытался он…?
Жюли покачала головой.
— Он навряд ли соображает, какого мы пола.
— Ну, тогда он еще и слепой вдобавок.
Джун поморщилась.
— Да, не везет ему, зато нам с ним повезло.
— Старику-то он настучал про ночные дела?
— Тем более странно, почему тот не показывается.
— Собака, не залаявшая ночью[77], — вставила Джун.
Я взглянул на нее.
— По плану нам ведь не полагалось знакомиться.
— Это до сегодняшнего дня не полагалось. А нынче мне предстояло вкручивать вам мозги вместе с Морисом.
— После очередной моей выходки — убогая, что с меня возьмешь, — добавила Жюли.
— Но теперь-то…
— Да мы и сами озадачены. Беда в том, что он не сказал, какой будет следующий этап. Кем нам надо притвориться, когда вы раскусите вранье про шизофрению.
— И мы решили стать самими собой, — заявила Джун.
— Посмотрим, что из этого выйдет.
— А сейчас пора рассказать мне все без утайки.
Жюли холодно взглянула на сестру. Джун нарочито изумилась:
— Выходит, я вам тут ни к чему?
— У тебя есть шанс еще часок покоптиться на солнышке. За обедом мы, так и быть, стерпим твое общество.
Присев в реверансе, Джун сходила за корзинкой; удаляясь в сторону пляжа, погрозила пальцем:
— Все, что меня касается, потом перескажете. Я рассмеялся и запоздало перехватил прямой, угрюмый взгляд Жюли.
— Было темно. И одежда такая же, так что я…
— Я очень на нее сердита. Все и без того запуталось.
— Она совсем не похожа на вас.
— Мы с детства стремились друг от друга отличаться. — Тон ее потеплел, стал искреннее. — На самом деле мы не разлей вода.
Я взял ее за руку.
— Вы лучше.
Но она отстранилась, хоть руки не отняла.
— Там, в скалах, есть удобное место. И мы наконец побеседуем без чужих глаз.
Мы пошли меж деревьев на восток.
— Вы что, по-настоящему злитесь?
— Сладко было с ней целоваться?
— Я ж думал, что она — это вы.
— И долго вы так думали?
— Секунд десять.
Рванула мою руку вниз.
— Врун.
Но в углах ее губ появилась улыбка. Мы очутились у естественной скальной стены; одинокая сосенка, крутой спуск к обрыву. Стена надежно укрывала нас от соглядатаев с острова. Под сенью жидкого, потрепанного ветрами деревца был расстелен темно-зеленый коврик, на котором стояла еще одна корзинка. Оглядевшись, я заключил Жюли в объятия. На сей раз она позволила поцеловать себя, но почти сразу же отвела лицо.
— Мне так хотелось выбраться к вам вчера.
— Жаль, что не вышло.
— Пришлось отпустить ее одну. — Сдавленный вздох.
— Все время ноет, что мне самое интересное и важное достается.
— Ну ничего. Теперь у нас весь день впереди.
Поцеловала сырой рукав моей рубашки.
— Нам надо поговорить.
Сбросила туфли и, подогнув под себя ноги, уселась на коврик. Над кромкой синих гольфов торчали голые коленки. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что платье у нее белое, но покрытое частым мелким узором из розочек. Глубокий вырез приоткрывал ложбинку меж грудей. В этом одеянии она казалась доверчивой, как школьница. Бриз трепал пряди волос за ее плечами, точно на пляже в день, когда она звалась Лилией, — но тот ее облик уже отхлынул, будто волна с галечного берега. Я сел рядом, она потянулась за корзинкой. Ткань обрисовала линию груди, хрупкую талию. Повернулась лицом ко мне, наши глаза встретились; гиацинтово-серая радужка, скошенные уголки — засмотрелась на меня, забылась.
— Ну, приступим. Спрашивайте о чем хотите.
— Что вы изучали в Кембридже?
— Классическую филологию. — И, видя мое удивление:
— Специальность отца. Он, как и вы, был учителем.
— Был?
— Погиб на войне. В Индии.
— Джун тоже классичка?
Улыбнулась.
— Нет, это меня принесли в жертву, а ей разрешили выбирать занятие по вкусу. Иностранные языки.
— Какого года выпуск?
— Прошлого. — Хотела что-то добавить, но передумала, подсунула мне корзинку. — Взяла что успела. Жутко тряслась, что они заметят. — Я обернулся; стена наглухо отрезала нас от острова. Увидеть нас можно было, лишь вскарабкавшись на самый верх утеса. Жюли вынула из корзины потрепанную книжечку в черном, наполовину кожаном переплете, с зеленым мраморным узором в «окошечках». Титульный лист гласил: Quintus Horatius Flaccus, Parisiis.
— Это Дидо Эне.
— Кто таков? — Издана в 1800 году.
— Знаменитый французский печатник.
Перелистнула страничку. На форзаце — каллиграфическая дарственная надпись: «Любимой учительнице мисс Джулии Холмс от «балбесок» из 4-го «Б». Ниже следовало около пятнадцати подписей: Пенни О Брайен, Сьюзен Смит, Сьюзен Маубрей, Джейн Уиллингс, Лия Глюкстайн, Джин Энн Моффат…
— Что это за школа?
— Сперва посмотрите сюда.
Шесть или семь писем. Адресованы «Морису Кончису, эсквайру, для мисс Джулии и мисс Джун Холмс, Бурани, Фраксос, Греция». Штемпеля и марки английские, современные; посланы из Дорсета.
— Прочтите какое-нибудь.
Я вынул из верхнего конверта листочек. Типографский бланк «Эйнсти-коттедж, Серн-Эббес, Дорсет». Торопливые каракули:
Милочки, я аж запарилась с этой праздничной суматохой, а вдобавок ввалился мистер Арнольд, ему не терпится дорисовать портрет. Кстати, звонил догадайтесь кто — Роджер! он в Бовингтоне, напросился в гости на выходные. До того расстроился, что вы за границей — ему никто не сказал. По мне, он стал гораздо обходительней, а был такой надутый. И произведен в капитаны!! Я просто не знала, чем бы его занять, и пригласила на ужин дочку Дрейтона с братом, получилось чудесно. Билли вконец разжирел, старый Том говорит, это трава виновата, и я попросила дочку Д. пару раз проехаться на нем, надеюсь, вы не против…
Я заглянул в конец. Подписано: «Мама». Жюли состроила гримаску:
— Извиняюсь.
Протянула еще три письма. Первое, очевидно, от школьной коллеги — сплетни о знакомых, об учебных мероприятиях. Второе — от подруги, которая подписывалась «Клэр». Третье — для Джун, из лондонского банка, с уведомлением, что «перечисленные 100 фунтов стерлингов» получены 31 мая. Я запомнил обратный адрес: банк Баркли, Ингландслейн, Лондон С.-З. III. Управляющего звали П. Дж. Фирн.
— И вот.
Ее паспорт. Мисс Дж. Н. Холмс.
— Что значит «Н»?
— Нилсон. Фамилия предков по материнской линии. На развороте рядом с фотографией были указаны анкетные данные.
«Профессия: учитель. Дата рождения: 16.01.1929. Место рождения: Уинчестер.»
— Отец ваш в Уинчестере служил?
— Старшим преподавателем в тамошней классической школе.
«Страна проживания: Англия. Рост: 5 ф. 8 д. Глаза: серые. Волосы: русые. Особые приметы: на левом запястье шрам (имеет сестру-двойняшку)». В низу страницы — образец подписи: аккуратный наклонный почерк. Я заглянул на листки с заграничными визами. Прошлым летом дважды была во Франции, один раз — в Италии. Разрешение на въезд в Грецию выдано в апреле; отметка о въезде от 2 мая, через Афины. В прошлом году в Грецию не ездила. 2 мая, повторил я про себя; значит, он уже тогда начал готовиться.
