Потом мне приснилась ты. Я люблю тебя.
У меня нехорошие замашки. Мне нравится моя «знаменитость». Я часто бываю на вечерах и порой, почти всегда, нарываюсь на разговоры — «Сегодня Корнилов будет», — меня в лицо не знают, и я слушаю, как молва обо мне расползается жирным пятном. От одного к другому — как зараза.
Сейчас сижу без денег. Кажется, пятерка осталась. И не волнует. Хотя завтра пойду получу. А может, лень будет. Ты не знаешь, какой я ленивый бываю.
И пью много молока. Ребята хохочут и дарят мне свои размышления относительно молокососов. Следовательно, я узнаю о том, что я молокосос.
Теперь надо чаще писать друг другу. А то и у тебя порой лень бывает, Танюр. А помнишь уговор. Уговор дороже денег. На деньги можно сделать все. Сделать свою жизнь счастливой. На деньги. «Я не тоскую, нет, не плачу — он не вернется больше пусть, я понапрасну слез не трачу…» Это Мотька поет[357]. Мы с ним ходим к цыганам…
Не хорош, не пригож,Разлюбила, ну так что ж…
Нет, ты любишь! Любишь. И я тебя люблю, милая, хорошая моя.
Хочешь стихотворение:
Моя девчонка верная,Ты вновь невесела,И вновь твоя губернияВ снега занесена, —Опять заплакало в трубеИ стонет у окна, —Метель, метель идет к тебе,А ночь темным-темна.В лесу часами этимиНеслышные шаги, —С волчатами, с медведямиИграют лешаки,Дерутся, бьют копытами,Одежду положа,И песнями забытымиВсю волость полошат.И ты заплачешь в три ручья,Глаза свои слепя, —Ведь ты совсем, совсем ничья,И я забыл тебя.Сижу на пятом этаже,И все мое добро —Табак, коробочки ТЭЖЭи мягкое перо.Перо в кавказском серебреИ вечер за окном,Кричит татарин на дворе:«Шурум-бурум берем!»Я не продам перо,Но вотСпасение мое —Он эти строки заберет,Как всякое старье.
Видишь, какие страшные стихи?
Затем, сколько стихов я тебе ни посылал, ты ни одного словечка о них. Милый критик, напиши что-нибудь. Помнишь, мы уговаривались с тобой?
Сейчас Володька звонил[358]. Хочет приехать. Привет от тебя передам. Хочешь? Ну, до скорого свиданья, моя милая!
Целую крепко, крепко… Твой Борис.
Письмо Бориса Корнилова к Ольге Берггольц
Семенов, 1933 год, лето
Ляля
Получили твое письмо, адресованное папе. Папа счел нужным (и надеемся, оказался правым) познакомить с его содержанием нас. Печальное письмо, Ляля. Жалко Майю[359]. И очень нехорошо ты написала, что, дескать, пускай Борис теперь не беспокоится, что его деньги пойдут на другого ребенка. Если тебе не стыдно за эту больше чем пощечину, то, как говорится, бог с тобой… Это на тебя похоже. Но об этом потом. Сейчас мы вместе с тобой… о Майке. Милая, хорошая была девочка.
Теперь о том, чем продиктовано все письмо к папе. Да, я знаю, что больше чем нехорошо относился… не к тебе, а к Иринке[360] (это самое страшное). Ляля — я уехал в полусознании (не потому, что я был пьян, — не ухмыляйся), а потому что я задохнулся от работы. Ты думаешь, те тыщи, о которых ты пишешь, мне даются за карие глаза? Ну ладно. Я старею, становлюсь немножечко умнее, но свою безалаберность все-таки никуда деть не могу. Поэтому, когда я тебе говорил о том, чтобы ты подала в суд, — я был прав. Потому что эта официальность привела к тому, что с меня по исполнительному листу регулярно[361] вычитали энную сумму, необходимую для лучшего жития Ирины. И мне бы было легче и лучше. Но опять-таки это все потом. Жалко, что мы с тобой теперь не можем договориться с глазу на глаз. А письмами меняемся редко. Но сейчас я тебя прошу, как и раньше, взять инициативу в свои ручки. Помнишь — ты сама развелась со мной. А ведь я до сих нор не удосужился исправить свой документ. Так до сих пор ты и числишься моей женой. Безалаберность, Ляля, — безалаберность.
Но заговаривать зубы я тебе не намерен. Практически — следующее. Я уехал сюда в надежде, что в Москве я получу деньги. Не получил. Приехал сюда — мрачный и безденежный. Поэтому прошу тебя по-товарищески — сходи к Еселеву[362] и от моего имени скажи ему, чтобы он перевел мне деньги телеграфом, он знает сколько, я ему писал. Сразу же я посылаю тебе любую половину. А по приезде моем в Ленинград я надеюсь, что мы поговорим и очень поговорим и договоримся. Пора уже, Ляля. Стареем.
У нас очень плохие с тобой отношения. Их надо переменить. Ведь ты же партийка и понятия о семье у тебя самые умные. А ведь я, как ни верти, все же у тебя в семье (как и кавказский красавец твой, что проживает во Владикавказе[363]). Ну ладно…
В это письмо я вложу записку Еселеву. Надеюсь, что ты устроишь мне деньги. Ругайся и еще раз ругайся. Хотя, по-моему, и ругаться не придется.
В Семенове очень плохо. Пуд хлеба стоит 150 р. Пуд — это 40 фунтов — около 15 кило. Люся[364] подсказывает, что 16 кило.
Отец уехал в дом отдыха. У мамы гостят племянницы — Шуркина[365] дочка — изумительная девочка.
Ну пока. Я здесь буду до 8 июля — так что ты сразу же по получении сей эпистолии сходи в ГИХЛ[366]. И я клянусь, что, придя получить деньги на почту, отойду к другому окошечку для перевода тебе.
Привет Марье Тимофеевне[367]. Большой привет Коле[368]. Как он?
Не думай, что это письмо — так просто. Это честное письмо.
Я вообще письма редко пишу.
Борис Корнилов
P. S. Конечно, целуй Ирочку. Поправляется?
Стыдно мне, Ляля.
* * *
Подлинник хранится: РНБ, фонд 1397, Банк Н. Б., ед. хр. 23.
Написано на прозрачной (калька), линованной красными линейками бумаге, красными чернилами.
Публикация Наталии Соколовской
Часть третья. «Я — ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ВАШЕГО РОДА…»
Материалы из личного архива Ирины Басовой
Ирина Басова. «Я — последний из вашего рода…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
