английских летчиков у Селя вы все-таки проморгали. Так же, как и мою операцию на аэродроме.
Я намеренно уязвлял его самолюбие. Теперь уже мне хотелось вывести его из равновесия. Однако это не удалось. Гро лишь насупился и замолчал. Я посмотрел на часы.
— Месье капитан, вы уклоняетесь от разговора, ради которого мы, собственно, и находимся здесь. Зачем вы тогда согласились на встречу?
Капитан Гро снова, в который уже раз, вытащил пачку сигарет, но передумал закуривать и сунул ее в карман.
— Я не уклоняюсь, лейтенант. Но на ваше предложение мне нечего ответить. Я еще не получил на это приказа. А приехал потому, что вы мне импонируете... Не смейтесь, я говорю правду. И еще я думал, что с вами будет ваш начальник штаба, я давно не виделся с Франсуа. Он говорил вам, что мы знакомы с ним по службе в королевских войсках?
— Говорил. Однако почему...
— Почему я здесь, в Арденнах, не взял его к себе?
— Вы не взяли или он не захотел?
— О, это еще как посмотреть. Диалектика! Кажется, этой богине молятся марксисты? Впрочем, мне нет дела до марксистов, я вне партий, я солдат.
— Ну вот, и замкнулся круг, — сказал я. — Ловлю на слове. Второй раз. Вы солдат, я тоже. Так почему же нам не договориться о совместных действиях против общего врага? Тем более теперь, когда приближается время решающих боев? Нет приказа? Добивайтесь же такого приказа, капитан!
Я решил идти напролом.
Гро заговорил не то чтобы спокойно, а как-то умиротворенно:
— Не я придумал политику атантизма[41], лейтенант. Мсье Пьерло обосновал ее гуманным желанием избавить население от репрессий и лишних жертв.
Он вдруг умолк, и так, не продолжая разговора, мы просидели минуты две.
В открытое окно был слышен хрипловатый голос Крафта, сдержанный смех Фернана. Там шла своя беседа.
— Выходит, встреча наша была напрасной, — с сожалением отметил я, поднимаясь. — Странно, почему Гитлер до сих пор не ввел медаль для атантистов. Ее можно было бы назвать, скажем, так: «За равнодушие к судьбе собственного народа».
Мы вышли во двор. Черно-синюю долину на северо-западе беззвучно перечерчивали зигзаги молний. Как всегда перед грозой, в воздухе висела напряженная, готовая вот-вот взорваться, тишина.
— Один вопрос, мсье Шербак, — сказал Гро. Как и все бельгийцы, он говорил «Шербак». — Ликвидация Жаклин Бодо — дело ваших рук?
Я искоса глянул на Крафта.
— Впервые слышу. А кто это такая?
— Теперь уже не имеет значения, — капитан сделал неопределенный жест рукой. — Она получила ровно столько, сколько заслужила. Ни больше, ни меньше. Привет Франсуа! Передайте ему, что после войны я приглашаю вас обоих в гости. Надеюсь, он не забыл мой адрес.
Фернан завел мотоцикл. Я сел у него за спиной, махнул рукой Крафту и оглянулся. Капитан Гро стоял на пороге, высокий и худой, скрестив на груди руки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
«Здравствуйте, тетя Надя!
Я очень виновата перед вами, письмо получила — еще снег лежал, а нынче уже и жатва не за горами. Как уехали вы, все у меня из рук валилось, привыкла к вам, будто к матери. На что уж мой дударик — камень, не человек, но и он загрустил. Про камень это я так, к слову, потому что душа у него мягкая, вы же знаете. Выписали ему из области протезы, и с ними носится он, как этот самый... со ступой, на коляску и смотреть не хочет. До каких пор, говорит, возить меня будешь, будто младенца? Ходит с костылями, а без опоры — хоть плачь, не слушаются ноги. Но он добьется своего, не сомневайтесь. Я, говорит, еще и трактор буду водить. Ну, про трактор — это вилами по воде, однако я молчу, так как очень гневается, если в чем ему перечу.
А еще не дает мне прохода Антонина. О вас да о вас толкует. Ты, говорит, меня из воды вытащила, а она — из пропасти. За дедом Панасом бегает по пятам, а тот хитрющий, целуй, говорит, а то не дам Ивановой корреспонденции. И Тонька целует почтальона — помирились они с Иваном, читала мне его письма...
А зимой у нас случилось несчастье. Провалилась на Тоболе бабка Ивга, и зачем ее туда понесло, бедолагу, чуть не умерла и сейчас дюже кашляет. От Махтея только борода да глаза остались, так горе его скрутило, что и кузню было оставил. А теперь вот снова гремит, дали ему двух помощников, потому как скоро уборка. Хлеб уродил колосок к колоску, жаль, что побило градом тот клин, что за Верблюжьим горбом.
Андрей Иванович — вот мужик! — просился на собрании, чтобы отпустили из колхоза. Причины мне неизвестны, но так просился, что не знали мы, как быть с ним, потому что и его жаль, и себя тоже, где еще такого хозяина сыщешь? Приехал секретарь райкома Самохин и обругал его дезертиром, и они друг на друга кричали... Самохин кричал, и наш Цыганков тоже, а после обнялись при всем народе, и на том все кончилось. Остался Андрей Иванович по-прежнему нашим головою. Худой, правда, и какой-то невеселый, возможно болезнь у него какая, но попробуй спроси, и спросишь — не дождешься ответа.
И еще одна беда свалилась на Карачаевку. Умер учитель Семен Никитович Малахов. Хоронили его в красном гробу, приезжал из области большой начальник. Учился он в прежние годы у Семена Никитовича, а теперь очень плакал. Такой большой начальник, а плакал, как мальчонка.
Тетя Надя, не слыхать ли что-нибудь про Антона? У нас тут многие уже вернулись, все, правда, по нездоровью, война покалечила, но как бы там ни было, а дома. И муж бухгалтерши Каролины вернулся, теперь он агроном. Видать, знающий, так как Андрей Иванович очень его расхваливает, да мы и сами видим, что жадный он в работе.
Мы со Славиком домой собираемся. Потурили фашиста с берегов Черемоша, пришла свобода на полонины, только вот оттуда ни звука. Нет письма — и сердце леденеет.
Видите, сколько я вам настрочила. А когда садилась, то и не
