— За исключением… — неожиданно прервала ее сестра Серафина.
Все глаза были обращены в сторону Пегги Вильгельм, которая трясла своей головой, похожей на швабру.
— Нет, не меня. Тетя Бландина была из того поколения, которое верило, что ее возраст, ее финансовое положение и состояние ее души одинаково священны. Она никогда не говорила со мной ни об одной из этих вещей. Для нее я все еще была ребенком. Ее вечной малышкой-племянницей. Полезной, но которой не стоило доверяться. Разве что — доверить котов. И я идеально для этого подходила, я чудесно за ними присматривала, но не за ее финансовым состоянием или чем-то еще.
Темпл содрогнулась от горьких слов Пегги Вильгельм, потому что почувствовала, что за ними кроется ее отвращение к самой себе. А Мэтт снова задумался, кто же избрал Темпл на роль своего поверенного. Как и у Молины, у него были свои подозреваемые.
— Мистер Девайн! — голос лейтенанта заставил Мэтта подпрыгнуть на месте, словно перст закона указывал на него. Ему самому хотелось быть наблюдателем, судьей, поверенным, исповедником. А предметом этого всего он быть не хотел. — Вы оказались «джокером» в рукаве сестры Серафины, — сказала она. — Ведь вы были ее учеником в Чикаго, — Мэтт кивнул. — И оказались замешанным в гущу событий из-за какого-то чудовищного случая. Что заставило ее обратиться к вам? Телефонные звонки? — он снова кивнул. — Но почему не к отцу Эрнандесу? Из-за того, что он пил? — Мэтт еще раз кивнул, ни на кого не глядя. Молина коротко и удовлетворенно улыбнулась. — Итак, мы имеем сестру Серафину и мистера Девайна, которые пытались защитить сестру Марию-Монику и, по умолчанию, отца Эрнандеса.
Отец Эрнандес поджал губы, готовый броситься на свою защиту, объяснить свое внезапный запой. «Нет, — призывал его Мэтт. — Пусть все прочее останется во мраке неизвестности. Пусть она предполагает, а мы располагаем… Мы — священники. Мы служим наивысшему благу, но не раскрываем всех своих секретов». Их взгляды столкнулись, а потом разошлись прочь.
— Еще у нас есть мисс Темпл Барр, — продолжала Молина, — которая пыталась защитить кошек. — Темпл тоже промолчала, держа себя под контролем. — Мистер Питер Берне не планировал встречи с этими случайными прохожими, он планировал только отсутствие мисс Вильгельм. Распятый кот должен был повергнуть мисс Тайлер в смертельный шок. Так оно и случилось. И у этой зловещей картины не должно было быть других свидетелей, кроме нее. В принципе, мы верим, и Берне показал, что он хотел лишить ее сил, извести ее до смерти. Ему были нужны ее деньги. Он хотел избавиться от котов, тем или иным способом: чтобы они погибли от его руки или оттого, что оказались выброшенными на произвол судьбы.
Они слушали Молину и качали головами. Питер Берне, которого они едва знали, теперь представлялся им умалишенным.
— Но почему? — в умных глазах сестры Серафины не читалось ни капли удовлетворения от всего сказанного. — Деньги не достаточный мотив для жестокости и террора, которые он учинил.
— У него был мотив куда более важный, чем нажива, — подтвердила Молина. — Так, мистер Девайн?
Мэтт снова поднял глаза. Его уже бесило, что его называют «мистером Девайном». Молина насмехалась над отсутствием его былого звания «отец» и всячески пыталась это подчеркнуть? Отец Девайн. Отец Мэтт.
— Вы хотите, чтобы я освятила прошлое каждого, кто замешан в этом деле? — не унималась лейтенант Молина. — Вы же из своего собственного опыта знаете, какой я могу быть щепетильной и тщательной, — он кивнул. — Я сделала, как вы сказали, и обнаружила кое-что… — Молина вздохнула, словно безумно устала, — мисс Вильгельм, не расскажите ли вы нам об этом?
— О чем? — голос Пегги был обреченным.
— О том, что случилось в церкви Святой Марии Гваде-лупской тридцать шесть лет тому назад.
Пегги Вильгельм уставилась на Темпл:
— Нет, — произнесла Темпл. — Я никогда не стала бы. Честно.
Безжизненные руки Пегги упали на колени, ее старческие в пятнах колени, покрытые хлопковой юбкой-брюки. Наконец-то, она произнесла:
— Тридцать шесть лет назад. Думаете, я забыла? Думаете, все забыли? Да, как тут забыть! Я жила тут недолго, в доме моей тети, ходила в эту церковь. Тогда никого из вас здесь не было. Никто из вас не мог этого знать. Лейтенант…
— В этом вся загвоздка! — тон Молины не был сочувствующим. — Вы знаете, и им тоже следует знать.
— Зачем? Все хранилось под строжайшим секретом все эти годы.
— Потому что он знает!
— Он? — Пегги Вильгельм еще никогда не была такой потерянной. — Он… он никогда не знал, отец. В этом была вся суть. Мы все хранили молчание, только чтоб… он не узнал. Это было наше дело. Дело семьи. И только моя вина. Мой грех. Не его. Он никакого отношения к делу не имел. Мое сердце восхваляло Бога, как и мое тело. Они постоянно твердят нам, какой была Дева Мария — такая молодая, такая чистая. Мне было пятнадцать, и я мало что понимала во всем этом. В то время нам совершенно ничего не рассказывали. На дворе были пятидесятые! Вы представляете себе, как давно это было? Я все время читала Новый Завет. Ангел сказал Марии, что у нее будет ребенок — Иисус, она потом пошла к кузине Елизавете, которая тогда уже все знала и воскликнула: «Радуйся, Мария, Благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего». Я повторяла эту молитву снова и снова, эти слова: «Радуйся, Мария!» Но только плод чрева моего был грехом. Но я постоянно слышала эти слова в церкви по воскресеньям. Им даже дали имя — восхваление Богородицы. Дева Мария радуется своему непорочному зачатию, ведь это чудо. «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем». Мне говорилось: «Милость Его в роды родов», но я читала слова и ощущала только стыд. Никакой милости для меня и моего ребенка не было — ни от церкви, ни от семьи, и даже ни от кого из вас сейчас, вы готовы очень быстро всех осудить.
Пегги Вильгельм огляделась в поисках поддержки, а потом опустила лицо. Пальчиками она прикоснулась к уголкам своих глаз, которые были сухими. А голос ее, когда она вновь начала говорить, оказался еще суше и казался практически мертвым, неэмоциональным:
— Меня послали ктете Бланд ине до самого конца. Но даже не в ее дом (слишком уж было это публично). Повивальная бабка была более рассудительной, чем доктора: что бы там у меня ни родилось, тут же забрали. Я едва помню все это. Но и не предполагалось, чтобы я помнила. Ко мне никто не был недобр, просто все так стыдились. После внутри семьи мы никогда это не обсуждали. Никогда. Меня отослали из штата, чтобы я смогла закончить школу, а потом и колледж. Я выросла, пыталась забыть, как было велено. Когда мои родители умерли, из-за разбитых сердец, как я полагаю, я переехала в Лас-Вегас, не знаю, почему. Наверное, чтобы быть рядом с моей единственной живой родственницей. Моей тетей. К тому времени она уже начала жить с кошками. Ну, и я тоже. Прекрасные, любящие, преданные котики, которые ни о чем не догадывались. Вот, что я хотела: кошек. Я не хотела… мужчин. Я не хотела… детей. И я не хотела бездомных подкидышей. Я хотела запланированных, чистокровных, благородных кошек, и чтобы они были моими. Созданий тети Бландины я кормила. Ни комнаты, ни времени, ни воспоминаний для меня там не было. Только сплошные кошки. Я люблю их, но иногда и ненавижу.
— А как насчет денег? — кольнула Молина.
— Деньги? Мне не нужны их деньги. Они дали ему денег, чтобы он ушел. Дали деньги повивальной бабке. Дали деньги людям, которые взяли моего ребенка. Но мне они денег никогда не давали, — Пегги посмотрела на отца Эрнандеса и сестру Серафину с тупым, осуждающим выражением в глазах. — Церковь говорит, что деньги должны идти только на благо, а я была злом. Церковь должна была получить все деньги: от моих родителей, от моей тети. — Пегги нахмурилась и потерла руками лоб. — Не считая того завещания, что нашла Темпл. Один-единственный раз в жизни моя тетя вспомнила обо мне, и это было написано на бумаге… Я не понимаю.
Все смотрели, не отрываясь, в смятении и безмолвии, все, кроме Молины:
— Мы все еще пытаемся разыскать последнее завещание. Из тех, которые мы пока нашли, ясно, что ваша тетя разделила свое имущество, оставив часть церкви, часть — котам и часть — вам.
Пегги принялась всхлипывать, закрывая лицо ладонями. Темпл поднялась и подошла к ней со спины, положив ей на плечи руки.
Сестра Серафина перебросила взгляд с лейтенанта Молины на отца Эрнандеса, затем на рыдающую женщину и потом взяла ее за руки.
Мэтт уставился на Молину, он явно нуждался в молчаливом оправдании этого публичного разоблачения.
— Вы когда-нибудь пытались разыскать свое потерянное дитя? — спросила лейтенант Молина.
— Нет! — выкрикнула она между рыданиями. — Он должен был быть забыт. Все этого хотели. Я должна была забыть его. Я не могла, но должна была.
