То и другое лишено для меня смысла». Этот неуклюжий пафос и сегодня еще не слышен нам или слышен как курьез. Мы всё еще цепляемся за то, что движет нами извне, будь то vérité éternelle или просто vérité de fait . Мы говорим: «Бог» , или мы говорим: «обстоятельства» , оба раза ища прислониться к чему-то объективному , чтобы взвалить собственную ответственность на призрачного козла отпущения с этикеткой «Бог» или «обстоятельства» . Но стоило бы спросить себя однажды: если мировой сорняк эгоизма неискореним и, более того, превосходит по степени живучести все прочие душевные всходы, то не слишком ли плоско было бы объяснять это мелочными и шкурными интересами, на которых он по обыкновению держится? Может быть, зло лежит не в самом эгоизме, а в ложной оптике его понимания? И может, столкнувшись с проблемой эгоизма, разумнее было бы снять с себя тугой воротничок моралиста, переливающего из пустого в порожнее, и надеть фартук ботаника ?
Тогда это пошло бы не по рангу доброго или злого , а было бы исследовано как и любой другой факт. Дети любят стоять у клетки, глазеть на зверя и спрашивать: «Кусается?» Если эгоизм и кусается, то оттого, скорее всего, что его моралистически дразнят , а не научно исследуют . Между тем, его проблема расширяется до проблемы самого мира . То, что мир-полиглот говорит на языке эгоизма свободнее, чем на языке альтруизма, есть факт, с которым нужно считаться, и, значит, не затыкать уши, а развивать слух к этой речи. Ведь и эгоизм одна — и какая! — метаморфоза мира , рядом с которой мир-как-альтруизм котируется всё еще по шаблону: «с наилучшими пожеланиями» . Наши траченные молью представления о божественной природе самоотверженности и дьявольской природе себялюбия едва ли допускают по действенности иное сравнение, чем со снотворным. Какое дело божественному миру до нашего чахлого богословия, при одном виде которого грех не соблазниться здоровым атеизмом!
Мир пробует и осознает себя в контроверзе эгоизма и альтруизма, где дутый альтруистический Голиаф опрокидывается «маленьким, да удаленьким» эгоизмом. «Здесь мир действительности без притворства. / Здесь сам я стану твердою ногой»[244]. Только в теологических анекдотах в Царствие Божье попадают верхом на коне и через триумфальную арку. В действительности для этого вполне годится хромающая походка эгоизма.
6.
Эгоизм, как мое дело, держится на моем знании , которое, в свою очередь, уходит корнями не в дискурсивные обезьянничанья, а в личный опыт. Он насквозь экзистенциален , изобретателен , спонтанен , при случае и гениален . Нужда ломает железо. Там, где дело идет о моих жизненных интересах, я вынужден быть в здравом рассудке и начеку. Я знаю, что в противном случае может пострадать мое дело. В этом деле , а вовсе не во мне самом и лежит проблема эгоизма. Вся плачевность моего положения не в том, что у меня сильное и энергичное эго , а в том, что интересы, которым оно служит, мелочны или вовсе ничтожны , так что, служа им, я и сам сужаюсь до их размеров и выгляжу ничтожным или вовсе мелочным. Ко всему прочему выясняется еще, что чем крепче и тверже стою я на этой почве, тем безнадежнее чувствую я себя как бы повисшим в воздухе.
7.
Именно здесь проблема эгоизма вытягивается во весь рост. Дело выглядит так, как если бы мое эго было заключено в кожух моего тела и распоряжалось оттуда своей собственностью на манер дистанционного управления. Ибо если я забочусь о себе , то как раз за счет прочего мира, до которого мне если и есть дело, то лишь в той мере, в какой это может мне быть на пользу. Магнитное поле моего эгоизма очерчено, таким образом, кругом моих непосредственных жизненных интересов, которые, в свою очередь, ограничены моей телесностью.
В этих пределах и лежит моя сила притяжения. С какой-то черты потом начинается мир , выходящий за пределы моего эго и оттого становящийся для меня всё более и более безразличным. С этой черты я начинаю размагничиваться . Это значит: мир перестает интересовать меня. Мне нет вообще дела до мира. Существует же множество других людей, которые заняты этим. Я же крепко держусь своих стен и несу ответственность за всё в них происходящее; что за стенами, то не мое. В классической русской дилемме: «Миру ли провалиться, или мне чаю не пить?» Если выбор мой падает на чаепитие, то без всякой достоевщины, а просто потому что «как же без чая!» … Вот я и пью чай, в твердой уверенности, что мир не провалится. Потому что должны же ведь где-то быть и ответственные за мир: высоколобые клерки, денно и нощно не дающие миру провалиться и, наверное, оттого никогда не пьющие чай.
8.
Тем самым, говоря словами Талейрана, я совершаю больше, чем преступление; я совершаю ошибку, обусловленную, по всей видимости, не столько логической небрежностью, сколько моральной ленью. Я мог бы знать, или догадаться, что названные клерки и сами суть либо эгоисты моего пошиба, либо — что гораздо хуже — просто мечтатели. То есть, они либо сами пьют чай, рассудив, что старому доброму миру некуда проваливаться, либо — что гораздо хуже — не пьют никакого чаю, потому что только тем и заняты, что посильно проваливают мир.
Речь идет, конечно же, не о политиках и прочих практиках, а как раз о научной братии . Политики и практики вторичны и зависимы . Им просто не повезло (в ином раскладе: как раз повезло), что из них сделали козлов отпущения. Их зло, хоть и на виду, но совсем не оригинально. Это некий «ширпотреб» зла, просто популярное зло, в отличие от элитного . Элитное зло, или зло в оригинале, не так заметно, если оно вообще заметно, но суть не в этом, а в том, что оно просто интереснее. Скажем, зло в голове какого-то репрезентативного физика намного содержательнее и перспективнее, чем в мире войн и тоталитарных режимов. Даже маркиза де Сада, считавшего себя практиком гольбаховского мировоззрения[245], возмущала эта несправедливость, когда теоретик и автор системы попадает в философские учебники, а практик и каскадер в дом для умалишенных. — Несчастьем эгоизма стало то, что, принадлежа к философии и будучи изначально философским понятием, он попал в руки моралистов, которые и сделали из него моральное пугало.
Эгоизм оттого и стал злом, что был трансплантирован в чуждые ему диспозитивы: в политику, хозяйство, быт, вместо того чтобы найти себя там, где ему единственно и подобало быть: в философии , конкретно: в познании того, что главное в мысли не мысль, а мыслящий , и что мыслить вещи, значит наделять их собственным Я, которое, не переставая быть моим, становится в вещах их смыслом и сущностью. Или, в ином ракурсе, предупреждающем соблазн кантианского прочтения: оно оттого и есть мое , что приходит в меня извне, из вещей, как их потребность быть осмысленными, которую они могут удовлетворить только в своей человеческой, помысленной, форме. Мыслить мир, значит антропоморфизировать мир, завершая тем самым его эволюцию; мир в мысли человечен , не в переносно-моральном, а в прямом физико-метафизическом смысле. Но, очеловечивая, не обобщают, а индивидуализируют. Индивидуализируют же тем, что видят в понятиях не только общие роды, но и вестников собственной индивидуальности.
Философы, увы, обобщают. Философы объясняют мир, в котором им самим нет места. Они исключают себя из мира, заселив его предварительно своими же мыслями и переживаниями; они забывают или не желают признаться себе, что мир, объясненный ими (природа, космос, история), есть их внутренний мир , который они противопоставляют, как объективный , своей субъективности , еще раз забывая или не желая помнить о том, что прежде всякой объективности и субъективности есть помысленная ими мысль , которая оттого и не может быть сама ни субъективной, ни объективной, что сама определяет, что́ субъективно, и что́ объективно. Ничего удивительного, что из страха перед эгоизмом внутренний мир философа, в котором последнее прежней биологической эволюции оказывается первым эволюции, продолженной в духе, был отнесен по рангу quantités négligeables , вплоть до полного самоустранения из общей картины мировоззрения. Во вселенной физика, а равным образом и метафизика, есть место атомам, черным дырам, волновым пакетам, очарованным частицам и аналогичной нечисти из инвентаря арабских сказок; чему в ней нет места, так это самому сказочнику. Сказочник сбоку припека: таинственный пришелец, который смотрится в мир, как в зеркало, и видит там не себя , а содержимое своей головы.
