Повернувшись, я впервые обнаруживаю, что у Маши нет правой ступни. Я хочу потрогать ее ногу, она сопротивляется, но все же беру ее голень руками, нежно глажу и целую шрамы от ампутации. А Маша прижимает меня к себе, страстно целует и лепечет, что очень боялась отвратить меня от себя этим увечьем. И рассказывает, как это случилось. Она была врачом в полевом госпитале. Пьяный офицер, ухаживания которого она отвергла, наехал на нее на машине и так покалечил ей ногу, что правую ступню пришлось отнять. Он-де хотел ее напугать, а наехал нечаянно… Его судили, и Маша его никогда больше не видела. В госпитале говорили, что во время боя с немцами взрывом снаряда ему оторвало ногу; очень похоже на правду. Разговор возвращает нас к суровой действительности, и мы советуемся: как же нам быть дальше с нашей любовью. Нам нельзя рисковать, нельзя обращать на себя внимание и вообще мы должны затаиться.
«Но как? — растерянно спрашивает Маша. — У меня, комсомолки, члена партии, офицера Красной Армии любовная связь с заклятым врагом! Но ведь перед любовью человек бессилен, не помогут ни стены, ни запоры, ни колючая проволока. Как часто я видела тебя на сцене и спрашивала себя, не «голубой» ли ты. Ты так играешь женские роли, что трудно в это не поверить. А потом, когда ты попал в больницу и я могла потрогать тебя, лечить тебя! Я уже тогда готова была броситься к тебе, очертя голову, но каждый раз справлялась с собой… И теперь мы тоже должны трезво смотреть на вещи, чтобы не потерять это богатство, нашу любовь. Поменьше видеться на кухне — я ведь не могу все время глядеть в потолок! И часто встречаться здесь тоже опасно. Нет, мой Витька, я найду другой способ. Может, у меня на квартире…»
Опять скрывать, опять прятаться. Этот проклятый плен, когда же ему конец! Мы еще раз обнимаемся, нежимся, но не решаемся остаться здесь на ночь. Как сумела Маша устроить так, что сегодня нам никто не помешал, осталось для меня тайной. Ну и женщина эта Маша! Приготовила мне чистое белье, даже пару носков. «А завтра пойдешь на вещевой склад и получишь все новое, как у остальных на кухне!» Наверное, ей все же не нравится, что я хожу в старой солдатской форме.
Я оделся и собрался уходить. Открывая мне дверь, она шепнула, что будет ждать меня завтра в четыре часа…
На дворе темно. Наверное, ужечасов десять, если не больше. Я в смятении: ну, что это я затеял? Изменил Нине, моей первой любви? Нет, нет, не хочу я этого! Я в полной растерянности — это что сегодня было, удовлетворение полового любопытства? Но ведь было прекрасно, просто фантастика — любовь с такой замечательной зрелой женщиной. Не знаю, что и думать…
Что же мне было делать? Оттолкнуть Марию Петровну, когда она обняла меня? Мне же только двадцать один год, это только вторая моя женщина, и я в плену! Маша знала, как ей добиться своего… Нет, я не хочу валить все на нее, я только теперь осознаю, что на самом деле тоже этого хотел. И побывал с ней в таких дебрях страсти! Надо все это обдумать. Макс мне поможет разобраться. А что я ему скажу? Что был с Марией Петровной и совершенно забыл там про мою Нину?
На лагерном плацу и между постройками видны люди. Значит, еще не так уж поздно. Все еще плохо соображая, вхожу в нашу комнату. Макс сидит в кресле и читает письмо. Приветствует меня: «Наконец-то ты вернулся! Садись, выкладывай, что с тобой приключилось». Он меня хорошо знает, сразу понял — что-то меня гнетет. «Еще только девять часов, — продолжает Макс. — Пойдем прогуляемся». Мы вышли во двор, и я рассказал Максу, как меня в больнице принимала Маша, что там случилось и что меня теперь мучит.
И вот что я услышал от Макса, моего мудрого друга. Не зря он давно мне советовал не рассказывать Нине про такую милую докторшу. И в больнице она держала меня так долго потому, что хотела близости, там и начиналось то, что произошло сегодня. С чего бы это русской докторше натирать пленному спину? Для этого есть, если пленный, санитар. А то, что случилось сегодня, могло произойти и раньше.
Сколько же сомнений и страхов надо было ей преодолеть, чтобы решиться на такое! Ведь если узнают — она потеряет не только работу. Она офицер, и любовная связь с военнопленным означает для нее трибунал и суровый приговор — лагеря на долгие годы. И кто знает, сколько времени пробыла она без мужской ласки. «А ты, взрослый мальчик, так хорошо выглядишь с твоими рыжими кудрями…» И не надо сейчас беспокоиться о Нине, пусть она и первая, такая большая любовь. Кто может знать, когда мы расстанемся с ней и с Людмилой, увидимся ли когда-нибудь снова? Ведь сколько раз за эти пять лет плена наша жизнь изменялась чуть не в считанные минуты! Никаких предупреждений — подъем ночью, строиться, шагом марш — и поехали в другой лагерь…
Хорошенькая перспектива… Но Макс, как всегда, прав. Еще он добавляет, что надо довольствоваться тем, что возможно, и что наши возможности весьма ограничены. Ужасно, если меня теперь не будут пускать на завод и я не увижу Нину… И еще мы говорим с Максом о Людмиле; и он не знает, как ему быть — она опять сказала ему, что хочет обязательно родить ребенка.
Получил письма от брата Фрица и от его невесты Гизелы, длинное письмо от мамы. Оно не такое безнадежное, как не раз бывало. Когда же меня наконец освободят, почему все новые сроки, пишет мама: «Это прямо игра на нервах какая-то!» (Эту фразу цензура, наверное, не заметила.) Еще мама пишет, что теперь пленные из России возвращаются каждый день… Мама никому из соседей не рассказывает, что часто получает от меня письма, и фотографии не показывает. Ведь у многих из них тоже отцы или дети в плену в России, но письма они получают очень редко, а то и одну или две открытки Красного Креста за все эти годы. Когда-то соседка спросила маму язвительно: «Чем это ваш сын в плену занимается, что вам так часто приходят письма?» Что это всего лишь привилегия для театральной бригады в лагере, вряд ли кто поверит…
А я устал как собака и спал сегодня так крепко, что Макс будит меня уже второй раз. Еще ночь, нет и пяти часов, но ничего не попишешь — на кухне меня ждет работа. Не знал я раньше, что у русских столько «бухгалтерии» на кухне. Мне предстоит в первый раз изготовить месячный отчет, хорошо еще, что Гейнц обещал помочь. Но сначала надо поесть, со вчерашнего обеда у меня и крошки во рту не было. Суп с требухой, что мы привезли в прошлый раз, сегодня еще не варят, Гейнц пока только экспериментирует.
Специй у нас обычно не бывает, но недавно он прихватил на продуктовом складе мешочек с гвоздикой, это «сверх плана». С вечера мелко нарезал хорошо вымоченный кусок рубца, добавил туда зерен этой гвоздики, побольше лука и сварил кастрюлю на пробу. Получилось, по мне, даже вкусно, особенно по сравнению с вечным перловым супом, который изрядно надоел. Ну и если не вспоминать о вони, которую эта требуха издавала. Два повара заняты теперь вовсю: режут рубец на мелкие кусочки к большой варке на вечер. Странный запах, конечно, в кухне ощущается. Ну и что? Бывало, что обычное мясо, что мы получали на складе, пахло хуже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
