— Конечно…
Они внимательно уставились друг на друга, помолчали, а потом одновременно взглянули на часы.
— Надо забаррикадироваться, — деловито предложил Сашка.
— Поздно, — с сожалением сказала Вера. — Тёзка уже пришла. По лестнице поднимается. Сейчас дверь откроет.
И тут же щелкнул дверной замок.
— И ключи у нее надо отобрать, — шепотом сказал Сашка. — А то…
А больше ничего сказать не успел, потому что в присутствии тёзки почти никто ничего сказать не успевал, за всех говорила она сама, и Вера до сих пор не могла понять, как тёзка часами слушала клиента по телефону доверия, только иногда поддерживая беседу междометиями с сочувственной и заинтересованной интонацией. Явившись, тёзка тут же умело организовала предотъездную суету и неразбериху с ревизией уже уложенных вещей, конфискацией кое-каких уже уложенных продуктов и выниманием из ведер и банок части розовых букетов. А когда она узнала, что в Становое Веру повезет Олег Николаевич, хороший водитель господина Сотникова, то тут же решила прокатиться до Станового вместе с ними, раз уж такой случай подвернулся. Должна же она проводить лучшую подругу? Проводит — и вернется. Тем же транспортом. Ведь Олег Николаевич не женат? Ну вот, чего ж тем же транспортом не вернуться?..
— М-м-м, — Сказала Вера, что означало: «Бедный Олег Николаевич, недолго же ему холостому ходить осталось».
Тёзка, как всегда, поняла Веру правильно и несколько обиженно буркнула:
— Да уж прям… Очень надо…
Сашка, как ни странно, тоже понял Веру правильно и рассудительно заметил:
— Пора бы ему жениться. Все-таки с ребенком одному трудно.
Вера подумала, что и ему одному с ребенком трудно, но тут тёзка вцепилась в Сашку с расспросами о ребенке Олега Николаевича, и о его бывшей жене, и о его родителях, и о его характере, привычках, слабостях, а заодно уж — и о зарплате. Потом приехал Николаич, и пока все таскали в машину коробки, корзину и розы, тёзка спокойненько устроилась на переднем сидении рядом с водительским, и всю дорогу до больницы приставала к Николаичу с теми же вопросами, только слегка замаскированными под светскую беседу. Николаич светскую беседу охотно поддерживал, а Вера с Сашкой сидели сзади держались за руки и тихонько хихикали. А потом как-то очень быстро доехали до травматологического отделения, и тёзка опять организовала суету — выбирала, какой пакет с едой Сашке отдать, а какой себе забрать, какие розы в больнице оставить, а какие домой увезти… И все время кричала, что давно пора ехать, что Становое — не ближний свет, что и так уже практически вечер, а еще возвращаться, а еще к матери за мелкой заехать… В общем, в суете, Сашка успел только разок быстро поцеловать Веру в своей палате, когда тёзка, сунув букет роз в пустую банку из-под огурцов, погнала Николаича к машине, а Вера успела только сказать: «Пока» — и побежала за ними, подозревая, что тёзка ведь и вернуться за ней может…
Вот какое получилось расставание. Даже не договорились, когда Сашка приедет. Ведь он, кажется, говорил, что собирается приехать? Или не говорил? Или это ей приснилось, а она решила, что это все наяву было? Вообще-то вполне могло присниться, все могло присниться, вплоть до водонепроницаемых часов на щиколотке, и даже, скорее всего — приснилось, потому что наяву ничего такого быть не может. Включая часы на щиколотке. А она сказала тете Шуре, что все решено! Ничего не решено, когда там решать было… И кому там решать было…
Но эта мысль почему-то нисколько ее не тревожила. Даже смешила слегка. Потому что с точки зрения мутной науки психологии одержимые ничего решить не в состоянии по определению. Тем более, такой серьезный вопрос, как семья. Для решения серьезного вопроса необходима холодная голова и спокойное состояние души. Но, с другой стороны, с какой стати решать такой серьезный вопрос, как семья, при холодной голове и со спокойной душой? Ведь на самом деле смешно… В общем, уже четвертый день Вера жила с ощущением некоторой нереальности. То есть вокруг-то все понятно было, все логично и правильно. Четыре громогласные тетки и два молчаливых мужика ловко и бережно приводили в порядок бабушкин дом, Вера готовила еду и мыла посуду, возилась в саду и даже на огороде, хотя в этом году ничего специально и не сажала, каждый вечер забегала к тете Шуре на несколько минут — просто так, посмотреть, как тетя Шура радуется ее появлению, а заодно уж порадоваться и самой, — пару раз участвовала в поисках Козочки, которую после смерти бабушки отдала соседям, и каждый день прыгала со старой березы в Тихий Омут, а потом неторопливо плавала от берега до берега лениво размышляя, кто это там прячется в кустах на противоположном берегу. Опять какой-нибудь брат какого-нибудь директора? Ай-я-яй… А ведь директор сказал, что мешать не будут. Вот и верь после этого честному слову бизнесмена… Давно что-то она воспитательных мероприятий не проводила, вот что. Выбилась из привычного ритма жизни — вот отсюда и ощущение нереальности. Вообще-то настроение у нее было мирное, воспитательные мероприятия не очень хотелось проводить, да и тот, кто прятался в кустах на том берегу, ей совсем не мешал. Ну, прятался и прятался, она бы могла его и не заметить. Строго говоря, она его и не заметила, она его услышала — в первый же день в абсолютно неподвижных кустах ни с того ни с сего хрустнула сухая ветка. А слух-то у нее был как у кошки… Вот она и стала прислушиваться на всякий случай. Сидел там кто-то, сидел. Каждый день, именно в то время, когда она прыгала с березы в воду и плавала от берега до берега. Интересно, с каким умыслом этот идиот там сидит? Если честно, так даже и не интересно. Но выяснить следует — так просто, например, для того, чтобы жизнь всяким идиотам медом не казалась.
Вера переплыла Тихий Омут, цепляясь за ветки ивы, не без труда выбралась на пологий берег, заросший чистой низкой травой и аптечной ромашкой — точно так же, как двенадцать лет назад, — и, наверное, потому, что вспомнила этот берег двенадцатилетней давности, неожиданно для себя сказала:
— Вылезай, я тебя вижу.
Генка вылез не сразу. Сначала ничего не было, потом кусты шевельнулись в самой середине, потом еле слышно хрустнула сухая ветка, потом довольно долго опять ничего не было. Вера села на мягкую чистую траву — почти как тогда, но все-таки не совсем спиной к кустам, а немножко боком, — сорвала веточку аптечной ромашки и стала растирать ее в пальцах, пытаясь вспомнить, срывала она ромашку тогда, двенадцать лет назад. Ощущение нереальности…
— Здравствуй, — сказал Генка, возникая на границе поля зрения. — Я тебя ждал. Ты… выросла. Здравствуй, Вера.
