В половине сентября Арышев выписался из госпиталя. Перед тем, как отправиться в Чанчунь, где находился полк, он решил побродить по Харбину, посмотреть город. Выйдя на площадь, Анатолий увидел деревянную церковь, которая радовала глаз художественной резьбой от основания до куполов. Это был кафедральный собор, построенный когда-то русскими умельцами. Арышев вспомнил наказ товарища, с которым лежал в госпитале: «Если будешь в городе, обязательно зайди в собор, послушай хор».
Он поднялся на высокое крыльцо и зашел в просторный коридор. Навстречу вышел служитель, благоговейно улыбаясь, сказал:
— Вы зашли просто посмотреть?
— Не только посмотреть, но и послушать.
— Пожалуйста…
В церкви, как в оперном театре, лился многоголосый хор. Народу было много. По случаю какого-то праздника служило четверо священников в длинных ризах, отливавших золотом и серебром. Впереди перед алтарем стоял невысокий, с седенькой бородкой митрополит харбинский и маньчжурский Мелетий. Держа в руках книжицу, он елейно ворковал в затаенной тишине какие-то непонятные слова. Потом подхватывали всесокрушающими басами дьяконы и протодьякон, и тут, как эхо, вторил им хор с балкона благостными гулкими голосами.
Анатолий чувствовал, как поднималось все в душе, как замирало сердце от высоких женских голосов. Он весь ушел в слух. Очнулся только, когда Мелетий перешел на тонкий речитатив.
— Русскому присноблагодатному воинству советскому, сокрушившему нечестных ворогов, — многие лета…
— Многие лета-а! — подхватили дьяконы, а затем хор.
Мелетий был известен в Харбине своей непримиримостью к японцам. Он признавал московского патриарха и не позволил японским бонзам поставить в соборе статую богини Аматерасу. За это пережил много невзгод…
Дождавшись конца службы, Арышев вышел из собора. На крыльце его остановил старец в черной рясе.
— Молодой человек, дозвольте с вами поговорить.
— Пожалуйста, папаша.
— Возможно, вы будете осуждать меня за дерзостные помыслы. Но воля ваша. Я родом из Смоленской губернии. Там жили мои сестры и братья. Может, и сейчас живут. А посему, как сын земли русской, я имею два скромных желания: умереть на родине и поговорить с товарищем Сталиным. Как думаете, ублаготворят мои желания?
«Ничего себе, скромные желания, — подумал Анатолий, — умереть на родине. А нужны ли вы ей? Потом причислить себя к товарищам — это же кощунство».
— Я вам ничего не могу сказать. Это решает правительство. Примет оно вас или нет, я не знаю.
— Да, да. Я вас понимаю. Извините, извините, — торопливо откланялся старец.
«Когда-то плевали на Россию, предавали анафеме, а теперь лезут обратно, потому что увидели, как она выросла, поднялась на ноги и стряхнула с себя все, что мешало ее развитию. А тут еще разбила западных и восточных врагов».
Анатолий зашел в сквер. У газона по песочку бегали голуби, клевали крошки хлеба, которые бросали им солдаты. На скамьях вокруг газона сидели и штатские. На одной скамье он увидел двух девушек. Около них было свободное место. Анатолий подсел к ним.
Девушки прервали разговор, робко посматривая на него. Рядом сидела чернокудрая, худощавая, с тонким красивым носом — она напоминала жену Померанцева. Другая — полненькая, круглолицая. Обе держали в руках сумочки. Чтобы не смущать их, Анатолий отвернулся, закурил.
— Значит, продолжать учебу в институте не думаешь? — заговорила полненькая.
— Пока не знаю. Может, в Россию разрешат поехать.
— О, я бы с удовольствием!
Арышев вслушивался в разговор. Ему давно хотелось познакомиться с русскими девушками-эмигрантками, понять их, узнать мечты.
— Извините, а в какой бы город вы хотели поехать? — спросил он черноволосую.
Девушка охотно ответила:
— Это уж куда разрешат. А вы из какого города?
— Я из Томска.
— А учебные заведения там есть? — спросила полненькая.
— Есть университет, несколько институтов и техникумов.
— Прекрасно, — сказала черноволосая. — О Томске я немножко слышала. Года полтора назад в Маньчжурию перешел ваш офицер. Он тоже был из Томска.
— А фамилию его не помните?
— Померанцев.
— Иван?
— Да. Вы что, его знаете?
— В одном полку служили. А вы с ним знакомы?
— Его тут многие знают. Он написал о России две мерзкие книжки.
— Что вы говорите?! А у вас они есть?
— Есть. Могу показать.
— Очень буду благодарен вам! — Он вскочил с места. — Так давайте познакомимся. Меня зовут Анатолий.
— Маша, — сказала черноволосая.
— Вероника, — отрекомендовалась полненькая.
— Тогда вы, наверное, и сестру мою знаете, — продолжала Маша. — Она была женой Ивана Ивановича.
— Знаю, конечно. А где сейчас Померанцев?
Маша вспомнила, как к ней заходил Кутищев, передавал от больного Ивана привет и просил для него денег.
— Я слышала, что он лечился в одной больнице. Правда, это было месяц назад. Но там ли он сейчас, не могу сказать.
— А можно узнать? Мне очень нужно увидеть его и желательно сегодня.
— Тогда идемте к нам. Вероника, извини. Пока, до завтра.
— Вы лично знали Померанцева? — расспрашивал Арышев уже на ходу.
— Мы познакомились у нас на банкете, который давал папа в честь юбилея Маньчжоу-Го.
— Ваш отец — богатый человек?
— Да. Но вы, пожалуйста, не удивляйтесь: я не разделяю его взглядов. Мне довелось много слышать о России, читать советские книги. Я знаю и Павла Власова, и Павла Корчагина…
Они поднялись на второй этаж. Маша провела его в свою комнату, предложила кресло, в котором однажды сидел Померанцев. На стенах висели картины в позолоченных багетах. Внимание Анатолия привлекло большое полотно: за рекой опускалось солнце, лучи его яркими бликами переливались в воде и так естественно передавали природу.
— Нравится? — спросила Маша.
— Очень. Кто же автор? Японец?
— Нет, русский. Александр Евгеньевич Степанов. У него много больших полотен: «Завтрак на пашне», «Отдых в поле» и другие. Здесь его называют певцом маньчжурской природы.
— А эта? — показал Анатолий на другое полотно, где были изображены летящие гуси на фоне неба и синего моря.
— Эта работа знаменитого японского пейзажиста Хокусая. Им создано пятьдесят полотен о величавом вулкане Фудзи.
Маша отыскала в шкафу небольшую брошюру и подала Анатолию. «Ужасы, которые я испытал», — прочитал он. На обложке — рисунок: за колючей проволокой что-то копали в снегу изможденные люди.
— Вот еще одна, — подала Маша.
Эта была потолще. В лучах багрового диска ясно проступали слова «Солнце светит с Востока».
— Неужели он сам написал?
— Говорят, плагиат. А потом ему помогал бывший журналист Родзаевский. Не слышали об этом человеке?
— Это который создал фашистскую организацию.
— Посмотрите вот еще журнал «Рубеж», а я пойду, позвоню в больницу.
Померанцев одиноко метался в своей палате, как обложенный со всех сторон зверь. Рана уже не беспокоила его, через неделю мог выписаться. Но куда идти?! Может, явиться к Винокуровой? Александра Петровна не выдаст его, потому что сама замарана. Может, она знает об Охотине и Кутищеве — где они. Наконец, посоветует, что ему делать.
Он подошел к раскрытому окну, сел на подоконник, мрачно задумался. По улице ехали в открытом кузове солдаты, громко распевали «тачанку». Ему тоже хотелось быть среди них, петь песни и не бояться за свою жизнь. Вспоминались однополчане. Кого-то, может, уже нет в живых, а кто-то прославился. А что с его земляком Арышевым? Если жив, то готовится к демобилизации, поедет в Томск. А вот для него Томск заказан. Ему нельзя туда ни сегодня, ни завтра, никогда. И ничем не загладить, не смыть свое преступление. И мать, видно, известили о его поступке, и она, наверно, тоже где-то мучается…
По тротуару шел офицер в гимнастерке с полевыми погонами. Рядом с ним два солдата с автоматами. Что-то было знакомое в быстрой походке и высоко поднятой голове офицера. «Арышев, может, померещилось?» Иван закрыл глаза и снова взглянул. «Точно! Толька! Старший лейтенант уже. Куда это он?» Офицер свернул с тротуара и направился к воротам больницы. «За мной! Все. Конец!»
