Это все, что он смог услышать. Но этого было довольно. Он встал и, не сказав удивленным медсестрам ни слова, вышел за ворота Бельвью и сел в ждущий его экипаж. Как в тумане, он вернулся в Констанц, где как-то умудрился сесть на поезд. Свисток локомотива помог ему прийти в себя. Сердце его бешено колотилось. Он откинулся на спинку сиденья и погрузился в обдумывание увиденного. «Эта медная табличка, мой венский кабинет, дом, в котором я вырос, теперь вот Берта — все они остаются на своих местах, я не являюсь необходимым условием их существования. Я случаен, заменяем. Спектакль Берты может проходить и без меня. Никто из нас для этого не нужен, даже сам господь бог. Ни я, ни Даркин, ни все наши преемники».
Голова Брейера шла кругом. Может, ему требовалось больше времени, чтобы все произошедшее уложилось в его сознании. Он устал. Он откинулся назад, закрыл глаза в поисках убежища в мечтах о Берте. Но безуспешно! Его мысль шла по проторенным привычным дорожкам: он устроился перед мысленной сценой, подготовил исходные декорации и ждал, что будет дальше, — всегда решала Берта, не он, — и вернулся на свое место в зале в ожидании начала спектакля. Но действие не начиналось. Ничто не двигалось. Сцена оставалась недвижима в ожидании его указаний.
Экспериментируя с фантазией, Брейер обнаружил, что теперь он может по своему желанию вызвать и прогнать образ Берты. Когда он звал ее, она с готовностью появлялась в любом виде и в любой позе, в какой он пожелает. Но она больше не вела независимое существование: ее образ оставался застывшим до тех пор, пока он не приказывал ей двигаться. Настройки ухудшались: он не был привязан к ней, она не имела над ним власти.
Это была удивительная трансформация. Никогда раньше Брейер не думал о Берте с таким безразличием. Нет, не с безразличием, но так спокойно, с таким самообладанием. Не было ни жгучей страсти, ни желания, но и злобы не было. Впервые он понял, что они с Бертой были товарищами по несчастью. Она была такой же жертвой, как и он. Она тоже не смогла обрести себя. Она не выбирала свою жизнь, она была свидетельницей одних и тех же нескончаемых сцен.
На самом деле, думая о Берте, Брейер вдруг осознал весь трагизм ее жизни. Может, сама она этого не понимала. Может, она отказалась не только от выбора, но и от самого осознания этого. Она так часто «отсутствовала», пребывала в состоянии транса, даже не проживая свою жизнь. Брейер знал, что в этом плане Ницше ошибался! Он не был жертвой Берты. Они оба были жертвами.
Как много он узнал! Если бы он только мог начать все сначала и стать ее врачом именно теперь. День, проведенный им в Бельвью, показал, насколько недолговечным был эффект его терапии. Как глупо было многие месяцы тратить на работу с симптомами — банальные, поверхностные стычки, — отказываясь от настоящей битвы, внутреннего сражения не на жизнь, а на смерть.
Поезд с ревом вырвался из длинного туннеля. Взрыв яркого солнечного света вернул Брейера в настоящее. Он возвращался в Вену повидаться с Евой Бергер, его бывшей медсестрой. Он изумленно оглядел купе поезда. «Я снова сделал это, — подумал он. — Я сижу в поезде и мчусь к Еве, не имея при этом ни малейшего понятия, когда и как я принял решение повидаться с ней».
Добравшись до Вены, Брейер взял фиакр до дома Евы и подошел к ее двери.
Было четыре часа дня, и он чуть не развернулся и не ушел, будучи уверенным — и надеясь, — что она на работе. Но она была дома. Она явно была шокирована его появлением и стояла, молча уставившись на него. Когда он спросил, можно ли ему войти, она пригласила его в дом, окинув смущенным взглядом соседские двери. В ее присутствии ему сразу же стало легче. Шесть месяцев прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз, но ему, как и раньше, было легко выговариваться ей. Он рассказал ей обо всем, что случилось с тех пор, как он уволил ее: встреча с Ницше, постепенная трансформация, происшедшая с ним, решение претендовать на свободу и уйти от Матильды, от детей, его последняя немая встреча с Бертой.
«И теперь, Ева, я свободен. В первый раз за всю мою жизнь я могу делать все, что я хочу, идти, куда я хочу. Скоро, возможно, сразу после нашего разговора, я поеду на вокзал и выберу, куда ехать дальше. Даже сейчас я не знаю, куда я поеду: может, на юг, к солнцу, может, в Италию».
Ева, женщина довольно разговорчивая, обычно отвечала целой речью на каждое его предложение, но сейчас, что удивительно, сохраняла молчание.
«Разумеется, — продолжал Брейер, — я буду одинок. Ты знаешь, какой я. Но я смогу знакомиться со всеми, с кем захочу».
В ответ от Евы — ни слова.
«Или приглашу старого друга составить мне компанию в путешествии по Италии».
Брейер не мог поверить своим словам. Вдруг перед его глазами возникли его голуби, они заполняли собой все небо и все они кишели у окна его лаборатории, возвращаясь обратно в свои клетки.
Ева не отвечала на его инсинуации. Это напугало его, но и принесло облегчение. Она начала задавать ему вопросы.
«О какой свободе ты говоришь? Что ты имеешь в виду под словосочетанием „непрожитая жизнь“? — Она недоверчиво покачала головой. — Йозеф, я мало что понимаю. Я всегда мечтала иметь твою свободу. Какую свободу могла иметь я? Когда тебе приходится думать о том, как расплатиться с мясником, у тебя не хватает времени думать о свободе. Ты хочешь освободиться от своей профессии? Посмотри, чем занимаюсь я! Когда ты меня уволил, я была вынуждена принять любое предложение, и теперь единственная свобода, о которой я мечтаю, — это свобода не работать в ночную смену в Главной больнице Вены».
«Ночная смена! Вот почему она дома в такое время», — подумал Брейер.
«Я предлагал тебе помочь устроиться на другую работу. Ты не отвечала на мои послания».
«Я была шокирована, — ответила Ева. — Я получила хороший урок: рассчитывать можно только на себя и ни на кого другого». Только сейчас, впервые за все это время, она подняла голову и заглянула Брейеру прямо в глаза.
Брейер вспыхнул от стыда, что не защитил ее, и начал просить у нее прощения, но Ева заторопилась сменить тему, заговорив о своей новой работе, свадьбе ее сестры, здоровье ее матери, отношениях с Герхардом, молодым юристом, с которым она впервые встретилась, когда он лечился в госпитале.
Брейер знал, что своим визитом компрометирует ее, и собрался уходить. У дверей он неловко протянул ей руку и начал задавать вопрос, но заколебался, — а имеет ли он теперь право общаться с ней в том же фамильярном тоне? Он решил рискнуть. Хотя было ясно, что близости между ними уже не существовало, пятнадцать лет дружбы так просто вычеркнуть было нельзя.
«Ева, я сейчас уйду. Но, пожалуйста, позволь мне задать тебе один последний вопрос».
«Спрашивай, Йозеф».
«Я не могу забыть то время, когда мы были близки. Помнишь, однажды, поздно вечером, мы сидели в кабинете и проговорили целый час. Я рассказал тебе, как отчаянно и неудержимо меня тянет к Берте. Ты сказала, что боишься за меня, что ты мой друг, что ты не хочешь, чтобы я разрушил свою жизнь. Потом ты взяла мою руку, как сейчас я беру твою, и сказала, что ты готова сделать все, что угодно, все, что бы я ни попросил, только бы спасти меня. Ева, не знаю сколько раз, наверное, сотни, я вспоминал этот наш разговор. Ты не представляешь, что это для меня значит, как часто я жалел, что отделался отговорками. А спросить я тебя хочу вот о чем — это, наверное, несложный вопрос: были ли твои слова искренними? Должен ли я был ответить тебе?»
Ева высвободила свою руку, положила ее Брейеру на плечо и, запинаясь, произнесла: «Я не знаю, что сказать, Йозеф. Я не буду лгать. Прости, что я так отвечаю на твой вопрос, но во имя нашей былой дружбы я должна быть честной. Йозеф, я не помню этого разговора!»
Два часа спустя Брейер обнаружил себя в вагоне второго класса, несущего его в Италию.
Он понял, как важно для него было весь этот последний год иметь за своей спиной Еву в качестве подстраховки. Он рассчитывал на нее. Он всегда был уверен, что она придет к нему на помощь по первому же его зову. Как она могла забыть?
«Йозеф, а чего ты ожидал? — спросил он себя. — Что она, замороженная, лежит на полке в шкафу в ожидании того момента, когда ты откроешь дверь и вернешь ее к жизни? Тебе уже сорок лет, и пора бы понять, что твои женщины существуют независимо от тебя: у них своя жизнь, они взрослеют, они строят свою жизнь, они стареют, они заводят новые знакомства. Не меняются только мертвецы. Только твоя мать, Берта, парит во времени, ждет тебя».
Внезапно ужасная мысль яркой вспышкой пронзила его мозг: не только Ева и Берта будут жить дальше без него, но и Матильда, что она тоже будет существовать без него, что придет день, и она полюбит другого. Матильда, его Матильда, с другим мужчиной — нет, мысль об этом была невыносимо болезненна. Слезы текли из его глаз. Он поднял глаза на багажную полку в поисках своего чемодана. Вот и он, на расстоянии вытянутой руки, тянется к нему своей латунной ручкой. Да, он точно знал, что должен делать: схватить эту ручку, поднять чемодан, снять его с металлической полки, сойти с поезда на следующей же станции, все равно где, и сдаться на милость Матильды.
