Надежда Александровна — так зовут моего нового доктора — осматривала, выслушивала и выспрашивала меня долго. Гораздо дольше Владислава Васильевича. Лоб ее был сосредоточенно нахмурен, и она не пыталась развлекать меня болтовней, что было в обычае Подобедова.
Закончив осмотр, она присела у стола и задумалась. Свет лампы падал на ее каштановые с легкой проседью волосы в тугих естественных кольцах, оставляя в тени склоненный профиль. Надежда Александровна не была ни молода, ни красива. Но сейчас игра света и тени возвратила ее облику утраченную юность.
Я увидел чистое, решительное лицо эмансипированной идеалистки ушедшего века. Среди человеческих разновидностей эта — одна из самых милых когда-то моей душе. Они отжили, не успев состариться, как отжило все мое поколение и те, кто пришел несколько раньше нас.
Женщина-врач — редкая птица… Тут требовалась недюжинная отвага, а эта еще и выбрала хирургию. О, то был совсем особый жребий! Они не принимали мужских притязаний на превосходство, а с ними и женских уловок, призванных обмануть тщеславие самца, мнящего себя господином. Отвергали семейную неволю и гнет предрассудков… А сколько тупых, злобных насмешек надо было вынести, сколько презреть соблазнов во имя достоинства, как они его понимали! Одинока? Вероятнее всего.
— Почему вы отказались лечиться у Подобедова? — спросила она.
Прямота… ну да, конечно, тоже характерное свойство. Она внушала мне то глубоко почтительное сожаление, какое, должно быть, мог вызвать последний оставшийся в живых воин разбитой, но доблестной рати. Или Ламанчский рыцарь, лишенный даже оруженосца.
— У вас есть причина, чтобы мне не отвечать?
— Нет-нет, прошу прощения. Подобедов? Он, знаете ли, все морочил мне голову. Стоит задать ему прямой вопрос о собственном состоянии, как он тотчас расскажет вам притчу о превратностях бытия и бренности всего земного. Я все ждал, что запас этих поучительных сюжетов когда-нибудь истощится и он волей-неволей скажет мне правду. Но он оказался неисчерпаем, по крайней мере, запас моего терпения истощился раньше. А между тем из третьих рук я слышу, что он диву дается, как я еще дышу. Если вас это тоже удивляет, надеюсь, вы скажете прямо.
— А знаете, — возразила она неожиданно, — я Подобедова понимаю. У вас сложный случай. Можно, я тоже расскажу вам притчу? Но не бойтесь: потом я отвечу на все, что хотите.
Заинтригованный, я попросил:
— Давайте!
— Это случилось в годы войны. В один недобрый час в нашу клинику доставили царицу сартов. Их пригнали сюда на какие-то работы, связанные с войной. Они не позволили угнать только молодых и сильных: всем племенем с места снялись. Русский язык они знали плохо и, наверное, поэтому называли свою предводительницу царицей. Впрочем, для них-то она значила куда больше, чем Александра Федоровна… У нее был перитонит, штука страшная. Мужчины умирают всегда. Но женщинам иной раз удается помочь.
Впрочем, эта больная была плоха — надежды почти не оставалось. А сарты окружили меня — живописный такой народ, глаза как угли, вид не то воинственный, не то просто разбойничий — и говорят… то есть один говорил, другие языка не знали: «Вылечишь — ковер большой получишь, цены ему нет. Умрет царица — убьем».
Это было похлеще подобедовского парнишки. Однако Надежда Александровна продолжала рассказывать ровным голосом, без испуганных ужимок и восклицаний:
— Естественно, я подумала, что приходит конец. Но бежать было некуда. И что я за врач, если убегу? Сверх ожидания и операция прошла удачно, и послеоперационный период протекал хорошо. Единственное, что оказалось невозможно, — это не пропускать в палату сартских старух. Они так и лезли, не понимая возражений или не желая их понимать. Вероятно, они нам не доверяли. Да после того, что сделали люди нашего племени, силой пригнав их сюда, иного отношения мудрено было ожидать.
Она вздохнула, провела по лбу красивой, но, видимо, не по-женски сильной рукой:
— Как я их просила не проносить к больной еды и питья! Переводчик им что-то говорил, они кивали, казалось, соглашались… А царица-то на поправку идет! У меня гора с плеч, я, грешным делом, уже и место выбрала на стене, куда сартский ковер повесить…
— Но случилось что-то непредвиденное?
Надежда Александровна покачала головой:
— Да все я предвидела. Боялась, только сделать ничего не смогла. После такой операции диета строжайшая. А проклятые ведьмы умудрились-таки ей арбуз протащить. Угостили любимую царицу! В несколько часов сгорела, не старая еще женщина…
— Как же вы уцелели?
— Я и сама не сразу поняла как. Убеждать их, что она погибла от арбуза, было безумием. Я даже не пыталась: все равно бы не поверили. Наверное, меня то спасло, что я накануне из осторожности сказала им так: «Если царица в три дня не умрет, будет жить». Они решили, что я наделена пророческим даром: как сказала, так и свершилось.
Рассказчица внимательно посмотрела мне в лицо, словно сомневалась, пойму ли, и продолжала со странным выражением:
— Я ее часто вспоминаю, царицу эту. Мы ведь с ней, два чужих человека, даже языка друг друга не зная, были вместе на краю гибели. И зависели одна от другой смертельно. Сарты не шутили… И однако она погибла, хотя, по всему, уже должна была выжить. А я жива, хотя после ее смерти мне не на что было надеяться. Как вам это покажется?
— Вы фаталистка, — заметил я.
Фатализм плохо согласовался с тем психологическим портретом, который я успел создать в своем воображении. Что ж, видимо, я ошибался. Впрочем, она возразила:
— Вряд ли. Но, знаете, врачебная практика хоть кого превратит в фаталиста. Бывает, пациент чахнет, чахнет, умрет в конце концов, а отчего, так и не понятно. Недавно был у нас случай… инженер один, малый отличный, вся больница его успела полюбить. А не спасли. И даже чем болел, определить не смогли. Вскрытие ничего не показало. Можете себе представить: ни-че-го! Сам академик Воробьев загадкой заинтересовался, два месяца кромсал нашего пациента — все чисто! Ни в легких, ни в брюшной полости, ни в мозгу ничего подозрительного, сердце здоровое — позавидовать можно. Да ведь человек-то скончался. А иной весь источен, от организма почитай ничего не осталось, а все жив…
— Вы хотите сказать, что мой случай именно таков?
— Ну… в общем-то да, — отвечала она, преодолевая некое внутреннее сопротивление. — У нас не принято говорить больным подобные вещи. Но по опыту я знаю: есть люди, которым не надо врать. И сама не хотела бы, чтобы мне врали, если что… хотя медик о себе и так всегда все понимает. Так вот: Подобедов ни сном ни духом не виноват. Ну, не знал он, что вам сказать. И я не знаю. Коль скоро вы живы до сих пор, сколько вы еще проживете, угадать невозможно. Это почти чудо. Как прикажете вычислить продолжительность действия чуда?
В глубине души я предполагал нечто в этом роде. И все же странно… Я живу, хотя давно бы жить не должен. Как Миллер?..
— Вы верите в бессмертие души?
— Нет. Точнее, я равнодушна к нему. Видите ли, я вся по сю сторону. Если даже там что-нибудь есть, оно не соблазняет меня и не пугает. Оно мне чуждо. Следовательно, я там была бы уже вовсе не я. Тогда чье это бессмертие?.. Впрочем, мне встречались очень достойные люди, смотревшие на этот вопрос совершенно иначе.
Всю жизнь я охотно выслушивал и расспрашивал, привыкнув помалкивать о своем, так как не ждал понимания. Но в последнее время стал что-то несообразно болтлив. Недавно ни с того ни с сего Муравьеву лишнего наплел, теперь ей:
— А если бы я сказал вам, что слышал от человека, которому абсолютно доверяю, об истории… гм… когда в наши дни некто, подобно оборотням и вампирам старинных преданий, после своей смерти продолжал… э… видимость жизни среди людей, причем успел натворить чудовищных преступлений?
— Прекрасный сюжет! — Эта милая женщина засмеялась так весело, что у меня полегчало на душе, как будто ее здоровое неверие делало небывшим то ужасное, что мне довелось пережить. Потом, по-детски подперев щеку рукой, она призналась: — Люблю сказки! Чем страшнее, тем лучше… Знаете, у западных славян есть поверье, будто прекрасные жестокие лесовички могут притворяться обычными девушками. Их единственное отличие — страшная кровавая рана между лопатками. Но под платьем ее не видно, и юноши, привлеченные волшебной красотой этих созданий, ищут их взаимности. Когда же лесовичка окажется с влюбленным наедине, она перегрызает ему горло и выпивает кровь. Как вам это нравится, ди-тя?
Только услышав это странное обращение, я сообразил, кто передо мной. Железнодорожная насыпь, насильник-бродяга, удар камнем…
— Почему вы меня так называете?
— Извините. Не обращайте внимания. Когда я была маленькой, мой дедушка часто обращался ко мне так. А я его ужасно любила. Мне казалось, это самое хорошее слово. Вот и привыкла всех так называть, кто мне… ну, по душе. Это как нервный тик. А насчет блуждающих покойников, есть же испытанный рецепт. Ваш знакомый, достойный всяческого доверия, должен был проткнуть вурдалака осиновым колом!
