Таким образом я продолжал и дальше, то по памяти, то сверяясь с записками и волнуясь, как школьник, не выучивший урока, — несмотря на все старания Элен, я еще слишком слабо владел материалом. Закончив короткое введение, я поговорил о торговых путях, связывавших империю с названными областями, упомянул властителей и знатных особ, возглавлявших сопротивление. Имя Влада Дракулы я произнес непринужденно и бегло — мы с Элен сошлись во мнении, что, полностью исключив его из списка, могли возбудить подозрения в любом историке, осведомленном о его славе истребителя турецких полчищ. Я не догадывался, как трудно окажется выговорить его имя перед толпой незнакомцев — когда я заговорил о двадцати тысячах турецких солдат, посаженных на кол, рука у меня внезапно дрогнула и я опрокинул стоявший передо мной стакан с водой.
— О, простите! — воскликнул я, жалобно оглядывая зал, полный сочувственных лиц — сочувственных за двумя исключениями. Элен была бледна и настороженна, а Гежа Йожеф подался вперед, словно моя неловкость представляла для него огромный интерес. Студент в голубой рубашке и профессор Шандор одновременно поспешили ко мне на помощь, вооружившись носовыми платками, и через две секунды я получил возможность продолжать, собрав все оставшееся во мне мужество. Я указал, что, хотя турки совладали с Дракулой и многими его товарищами — мне показалось уместным хоть раз вставить в речь это слово, — сопротивление продолжалось из поколения в поколение, и в конце концов цепь непрерывных национально-освободительных восстаний опрокинула гигантскую империю. Ее могучая машина спасовала перед самой природой этих выступлений, где атакующие, получив отпор, немедленно растворялись в родных горах и лесах.
Я собирался закончить более красноречивым пассажем, однако аудитория, кажется, осталась довольна и горячо аплодировала. Я, против всяких ожиданий, добрался до конца, и ничего страшного не случилось. Элен, успокоившись, откинулась на спинку кресла, а сияющий профессор Шандор подошел, чтобы пожать мне руку. Оглядев зал, я заметил в заднем ряду Еву. Она звонко хлопала в ладоши и улыбалась очаровательной широкой улыбкой. Однако в зале не хватало чего-то знакомого, и только спустя минуту я понял, что исчезла гордая фигура Гежи. Я не заметил, когда он выскользнул из зала. Вероятно, окончание доклада показалось ему слишком скучным.
Едва я закончил, все встали с мест и в зале поднялось вавилонское столпотворение языков. Еще несколько венгерских историков подошли пожать мне руку и поздравить. Профессор Шандор был в восторге.
— Превосходно, — восклицал он, — я полон удовольствия узнать, как прекрасно в Америке понимают историю нашей Трансильвании!
Я задумался, что сказал бы он, узнав, что весь доклад выучен мной со слов одной из его сотрудниц за столиком стамбульского ресторана.
Ева тоже подошла и протянула мне руку. Я не мог решиться, поцеловать ее или пожать, и выбрал второе, хотя она выглядела еще более величественно и царственно среди множества мужчин в потертых костюмах. Сегодня на ней было темно-зеленое платье, золотые серьги, а волосы, пышными кудрями ниспадающие из-под маленькой шляпки, за ночь изменили цвет с пурпурного на черный.
Элен тоже заговорила с ней, и я заметил, как официально они держатся друг с другом в этом собрании: трудно было поверить, что только вчера Элен с разбегу повисла у нее на шее. Для меня Элен перевела поздравления тетушки.
— Очень мило сделано, молодой человек. По лицам слушателей я видела, что вы умудрились никого не задеть, так что, вероятно, не сказали ничего нового. Но вы уверенно держитесь на кафедре и смотрите в глаза слушателям — далеко пойдете. — Свой комментарий тетя Ева смягчила ослепительной белозубой улыбкой. — А теперь меня ждут домашние хлопоты, но мы с вами еще увидимся завтра за ужином. Встретимся в вашей гостинице.
Известие о еще одном ужине с ней оказалось для меня неожиданностью, но неожиданностью приятной.
— Простите, что не приглашаю домой, — продолжала Ева. — Мне бы хотелось вас по-настоящему угостить, но моя квартира, как и весь Будапешт, перестраивается, и невозможно принимать гостя при таком беспорядке в столовой.
Как ни слепила меня ее улыбка, в этой короткой речи я сумел высмотреть два обрывка информации: во-первых, и городе крошечных (по слухам) квартир у нее имеется отдельная комната для столовой и, во-вторых, порядок там или беспорядок, но тетушка слишком предусмотрительна, чтобы приглашать к себе незнакомого американца.
— Но мне нужно провести небольшую конференцию с племянницей. Вы отпустите Элен вечером ко мне? — Элен смутилась, но переводила дословно.
— Ну конечно, — отозвался я, возвращая тете Еве ее улыбку. — Наверняка вам о многом нужно поговорить после долгой разлуки. А я и сам собирался пригласить коллегу на ужин.
Взглядом я уже отыскал в толпе твидовый пиджак Хью Джеймса.
— Прекрасно.
Она снова протянула руку, и на сей раз я поцеловал ее, как истинный венгр, — мне впервые приходилось целовать руку женщине, — после чего тетушка Ева удалилась.
После перерыва последовал доклад на французском о крестьянских восстаниях во Франции в начале ново-исторического периода и еще два выступления на немецком и венгерском. Я снова устроился в последнем ряду вместе с Элен и наслаждался тем, что никто на меня не смотрит. Когда с кафедры сошел русский историк, занимавшийся прибалтийскими государствами, Элен тихонько сообщила мне, что наш долг исполнен и можно сбежать из зала.
— Библиотека через час закрывается. Выходим.
— Одну минуту, — отозвался я, — только договорюсь об ужине.
Я без малейшего труда нашел Хью Джеймса — англичанин, видимо, тоже искал меня. Мы договорились встретиться в семь часов в вестибюле университетской гостиницы. Элен собиралась на автобусе добраться к тете, и по ее лицу было ясно, что она всю дорогу будет гадать, что я услышал от Джеймса. Стены библиотеки сияли гладкой свежей охрой, и я в который раз подивился, как быстро отстраивается Будапешт, стирая следы, оставленные войной. Вспомнив намеки тети Евы, я подумал, что подобного результата помогает добиться не только коммунистический задор, но и жар венгерского патриотизма.
— О чем задумался? — спросила Элен.
Она снова натянула перчатки и придерживала перекинутый через плечо ремешок сумочки.
— О твоей тете.
— Если она тебя так очаровала, возможно, мама окажется не вполне в твоем стиле, — она лукаво улыбнулась, — но завтра увидим. А пока нам надо кое-что поискать здесь.
— Что именно? Что за таинственность?
Она не отозвалась, и мы вместе прошли в широкую резную дверь.
— Ренессанс? — шепнул я Элен, но она покачала головой.
— Стилизация девятнадцатого века. Первоначальное собрание только в восемнадцатом веке перенесли в Пешт — оно хранилось в Буде, да и университет находился там же. Мне один библиотекарь рассказывал, что большая часть старинных книг попала в библиотеку из семей, спасавшихся в шестнадцатом веке от оттоманского нашествия. Как видишь, и мы кое-чем обязаны туркам. Кто знает, где были бы теперь эти книги, если бы не они.
Приятно было снова войти в библиотеку, почувствовать родной домашний запах. В этой псевдоклассической сокровищнице повсюду виднелись темные резные панели, галереи, балкончики, фрески. Но мой взгляд манили книги — ряды книг, сотни и тысячи книг, выстроившихся вдоль стен от пола до потолка: красные, коричневые, позолоченные корешки, мраморная гладкость переплетов и форзацев, темная от времени шероховатость обрезов. Я задумался, где прятали их во время войны и сколько труда ушло, чтобы снова расставить их по порядку. За кипами книг на длинных столах еще скрывались несколько студентов, а молодой библиотекарь за столиком дежурного разбирал стопки возврата. Элен заговорила с ним, и он кивнул, жестом направив нас в большой читальный зал, видный в приоткрытую дверь. Туда он принес нам толстый фолиант, положил на стол и оставил нас одних. Элен села, стянула перчатки.
— Да, — пробормотала она себе под нос, — кажется, тот самый. Я просматривала его перед отъездом из Будапешта, но тогда он показался мне малоинтересным.
Она открыла титульный лист, и я снова увидел незнакомый язык. Слова казались смутно знакомыми, но понять было невозможно.
— Что это? — Я ткнул пальцем в строку, в которой заподозрил название.
Буквы, отпечатанные на плотной гладкой бумаге, отливали коричневым.
— Румынский, — пояснила Элен.
— Ты на нем читаешь?
— Ну конечно… — Она положила ладонь на страницу рядом с моей, и я заметил, что руки у нее немногим меньше моих, хотя ладонь уже и пальцы тоньше. — Вот, — продолжала она, — ты латынь учил?
— Очень мало, — сознался я, но все же попробовал перевести заглавие: — «Поэзия Трансильванских… чего-то там… 1690».
