Жиленков рассказал, что Первая дивизия, по просьбе чешских националистов, вошла в Прагу и одержала победу над размещенными там частями СС. Радость чешских националистов была недолгой. Ожидали прихода американцев, но они прекратили наступление. Прага и чешский народ были отданы во власть Советов. Генерал Буняченко должен был отойти на запад. Его дивизия разоружена американцами. Большая часть людей передана Красной армии. Многие предпочли самоубийство.
О судьбе Власова Жиленков ничего не знал.
- Мы, то есть русские при мне, - говорил Жиленков, - до сих пор видели со стороны американцев хорошее отношение. Но мы убедились, что с немцами, наоборот, обходятся, кажется, по-советски. Поэтому я велел выдать немецким офицерам и солдатам, бывшим с нами, всем тем, кто были порядочными людьми, удостоверения и воинские книжки, указывающие, что эти люди - латыши, эстонцы или литовцы, или же, что они - гражданские чиновники: бухгалтеры и тому подобное. Есть надежда, что обращение с ними будет лучше. Мы знаем уже советские и немецкие методы. Американские, сдается мне, не очень-то от них отличаются. Потому я и попытался "подправить счастье". А теперь и я тоже сижу здесь.
Жиленков добился, что через несколько дней его перевели в наше помещение.
Через три недели наша группа, вместе с другими пленными, была переведена из Аугсбурга в Мангейм. Был вечер, когда наш поезд остановился на маленькой железнодорожной станции. У Жиленкова был еще здоровый инстинкт русского человека.
- Здесь я смоюсь, - тихо сказал он мне, - в кусты.
- Что вы придумали? Когда-то и американцы поймут, что каждый порядочный и любящий свободу русский - желанный союзник свободного мира. Не так ли?
Моя вера в американцев и в справедливость была тогда еще жива. К тому же, я боялся, что Жиленкова могут заметить при побеге и застрелить. Поэтому я советовал ему остаться. Поезд простоял на этой станции с полчаса. Конвоиры болтали между собой и почти не обращали на нас внимания. Жиленков же остался.
Сегодня меня преследует мысль, что жизнь Жиленкова - на моей совести. Он должен был не спрашивать меня, а следовать своему инстинкту, чувству. Может быть, Жиленков и ушел бы, и спасся, - у русских иные ангелы-хранители, чем у нас.
В Мангейме нас разместили в армейской казарме. Меня держали вместе с русскими генералами и офицерами как переводчика. Мы занимали одну большую комнату. Немцы были размещены похуже. Среди пленных здесь были фельдмаршалы фон Бломберг, фон Лист, фон Вейхс и фон Лееб, генералы Гудериан, Кёстринг, Хойзингер и другие. К своей радости, я встретил и старого друга, советника посольства Густава Хильгера, а также нескольких знакомых промышленников. Все мы делили общую участь военнопленных и потому стирались различия между фельдмаршалом и капитаном, между немцами и русскими. Каждый немец стыдился теперь когда-то всем предписанной "политики в отношении унтерменшей".
Малышкин и Жиленков обсуждали с фельдмаршалами и Гудерианом детали военных действий под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, Курском и на далеком Кавказе. На песке чертились дислокации: вопросы и ответы с обеих сторон! Риттер фон Лееб заявил, что подчиненные ему войска группы армий "Север" могли бы с ходу взять Ленинград, если бы не были остановлены злосчастным приказом Гитлера. Лееб никогда не мог понять, почему Гитлер, наряду с другими соображениями, основанием для отказа выставлял трудность прокормить население этого города:
- Если 50 и более миллионов человек на занятых территориях, плохо ли, хорошо ли, но надо было снабжать продовольствием, то можно было прокормить и еще два-три миллиона ленинградцев. Ведь как раз блокада обрекала их на голодную смерть.
Фельдмаршал не имел никакого представления о намерениях Гитлера уничтожить часть русского народа, как и о боязни Гитлера, что Ленинград, старый Петербург, наизападнейший город и бывшая столица Российской империи, вновь может стать мощным центром свободной национальной России. Внимательно слушал он доводы Малышкина и Жиленкова. Казалось, с его глаз спадала пелена.
Лист рассказывал о своих разногласиях с Гитлером по поводу одновременного проведения военных операций на сталинградском и на кавказском направлениях. Он предостерегал Гитлера от этого и хотел уйти в отставку. Отставка его сперва не была принята; но однажды, когда уже вырисовывалась катастрофа, Кейтель сообщил ему по телефону из Главной квартиры: "Теперь вы можете сделать то, что намечали раньше". На жаргоне Главной квартиры это было равнозначно освобождению от должности.
Уже упомянутый ранее чисто военный склад мышления Гудериана постоянно толкал его на споры о политическом и психологическом значении занятия Москвы. Доводы Малышкина приводили его в смятение, и он почти ежедневно появлялся у нас со всё новыми вопросами.
Сильное впечатление производил твердый характер Гудериана и его поведение при выпадах американского конвоя против пленных. Так, однажды, когда один назойливый сержант угрожал ему карабином, он стоял и спокойно смотрел на него. Я был рядом с Гудерианом, и нам удалось заставить сержанта опустить оружие.
Несправедливо упрекать этого совершенно аполитичного генерала танковых войск, что он после 20 июля принял от Гитлера пост начальника Генерального штаба. Гудериан был близок к людям 20 июля, но об этом знали лишь немногие. Он должен был считаться с тем, что Гитлер может назначить начальником Генерального штаба человека из СС, имя которого даже уже называли. Назначение же неквалифицированного дилетанта на этот ключевой пост могло иметь в его глазах катастрофические последствия.
Лучше всего проблемы Освободительного Движения понимал фельдмаршал фон Вейхс. Он интересовался ими уже с 1941 года. Занимал его также Гитлер и его комплекс непогрешимости. В письме к Малышкину, которое я перевел на русский язык и копия которого у меня сохранилась, Вейхс изложил свои мысли.
Хильгер рассказывал много интересного о своей дипломатической деятельности в Москве. (С Малышкиным он говорил по-русски.) Он был опытным дипломатом и верой и правдой служил своему народу.
Однажды к нам доставили фон Тиссена, одного из крупнейших немецких промышленников. Он вначале поддерживал Гитлера, но потом отошел от него. Старик совершенно обессилел и только за шахматами, казалось, забывал окружающее. Малышкин был прекрасным шахматистом, и мы с ним чередовались, чтобы оказать скромную услугу старику в широкополой соломенной шляпе.
Но среди пленных были и неприятные люди, обделывавшие свои не всегда честные делишки. Таким был бывший "придворный фотограф" Гитлера Гофман, не находивший теперь ни одного хорошего слова для своего "Адольфа". Как и многие другие, Гофман уверял, что он "никогда не был нацистом".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
